Я представила ему моих мальчиков и девочек, и для них эта минута стала самой памятной за весь день, так же как и для меня немного позже, когда мы пересекали майдан по дороге к трибунам и я увидела Гари, подошла к нему и мы поговорили с ним минут пять, а они покорно ждали и готовы были ждать сколько угодно, потому что не могли догадаться, кто он есть, если я только что запросто болтала с комиссаром и с командиром бригады. Когда я к ним вернулась, один из офицеров спросил: «Это кто же?», и я ответила небрежно: «Так, один мальчик, он учился в Чиллингборо», как будто я была с ним знакома еще тогда, как с товарищем моего брата или еще какого-нибудь близкого родственника. Они и прикусили языки, ведь из них никто в такой замечательной школе не учился. А я совсем зарвалась. Точно похвалялась своим снобизмом. Ведь это было их оружие, а не мое. То есть это было их оружие тогда, и только в Майапуре, а не в Англии. Мне приятно было хоть на минутку перевернуть их мир вверх тормашками.

Гари был на параде Военной недели от своей «Газеты». Сначала я его не узнала — и потому, что без очков вообще плохо вижу, но главное — потому, что он стал совсем другой. До меня только после еще нескольких встреч дошло, что он потратился на новую одежду: брюки теперь были не белые и не мешковатые, сидели гораздо лучше. Хоть он тогда у нас держался так неловко, он, очевидно, ждал новых приглашений и приоделся, хоть это было ему не по карману, чтобы чувствовать себя свободнее. Как-то раз, уже позже, я ему сказала: «Вы же раньше курили. Я помню вас с сигаретой», и он этого не отрицал, но сказал, что бросил курить. И я тогда не сразу сопоставила новые брюки с деньгами, сэкономленными на куреве, и не поняла, как все это связано с надеждами, которые заронило в нем приглашение Лили.

Он прожил в Англии всю свою жизнь, во всяком случае с двухлетнего возраста, когда его отец продал свои земли в Соединенных провинциях и навсегда уехал из Индии. Мать его умерла, когда он только родился, и, переселившись в Англию, его отец порвал связь со всеми родными, кроме одной сестры, этой самой тети Шалини, которую в шестнадцать лет выдали замуж за некоего Гупта Сена, брата одного майапурского богача. В Англии отец Гари нажил много денег, но потом разорился и умер и оставил Гари бездомным и нищим. Он уже перешел в последний класс в Чиллингборо, а тут остался совсем один на свете. Тетя Шалини заняла денег у своего богатого родича и оплатила Гарин проезд обратно в Индию. Одно время он работал в конторе этого дядюшки, у базара, но в конце концов получил работу в газете, потому что хорошо знал английский. Все это мне вкратце рассказала тетя Лили (а ей рассказал Васси), но я очень долго считала, что, раз его родственник так богат, деньги для него не проблема и в газете он работает по призванию, а не ради денег. И далеко не сразу взяла в толк, что все планы, которые они с отцом строили насчет его будущего, пошли прахом, потому что дядюшка Ромеш не пожелал дать ему ни пенни на дальнейшее образование, а сразу запряг в работу, а у тети Шалини своих денег фактически не было. И еще, конечно, трудно было сразу осознать, что в Индии все его английские качества ничего не значили, потому что он жил у тетки в одном из домов у базара Чиллианвалла, то есть на туземном берегу реки.

Когда я подошла к нему в тот день на майдане, я сказала: «Мистер Кумар, если не ошибаюсь?» — и многие из белых, стоявших поблизости, очевидно, это заметили. Я не поняла, почему он промолчал и так неохотно пожал мне руку. И продолжала: «Я Дафна Мэннерс, мы познакомились у Лили Чаттерджи», и он сказал, что да, помнит, и справился о ее и моем самочувствии. Мы еще немножко поболтали, то есть болтала по преимуществу я, и притом все больше ощущала себя помещичьей дочкой, которая снизошла до беседы с сыном арендатора, — а он как будто хотел мне внушить такое ощущение. Почему — я не могла понять. Наконец я простилась, но сначала сказала еще: «Заходите в любой вечер. Мы всегда рады гостям», и он поблагодарил, но по лицу было видно, что он, конечно, не решится прийти без особого приглашения, да и то неизвестно, придет ли, потому что мои слова он расценил как пустую вежливость.

Ну так вот, вернулась я к своим и целый час просидела, глядя на парад и слушая оркестр. А вечером осталась обедать в клубе, и разговоров только и было что о военной выучке и маршировке. Все мужчины задирали нос от гордости за боксерские рекорды и молодцеватый вид беркширцев. Так и чувствовалось, что повсюду кругом реют флаги. Когда в клуб явился Роналд Меррик, он сразу подошел ко мне, это было что-то новое. До тех пор, после званого обеда у тети Лили, на котором мы не произвели друг на друга сколько-нибудь сильного впечатления, мы всего-то обменялись несколькими словами да раз или два, столкнувшись в клубе, выпили по рюмке для приличия. Он всегда был как будто занят и чем-то озабочен и лучше всего чувствовал себя в курительной, где вечно вступал в споры с другими мужчинами. Он прямо-таки прославился как задира и спорщик, и никому он особенно не нравился, кроме тех девиц, которые за ним охотились. Но в тот вечер он подошел прямо ко мне и сказал: «Ну как, полюбовались парадом? Я видел вас на майдане». Он подсел к нам и выпил, и тут-то вроде как пригласил меня зайти к нему как-нибудь послушать пластинки Сузы, и, когда он ушел, наши девочки стали меня изводить, вспомнили старую шутку насчет того, чтобы «никогда не доверять полисмену». Одна сказала: «Дафна, как видно, подобрала ключик к мистеру Меррику. Я-то эту рыбку уже сколько времени ловлю, и ничего не выходит», а один из мальчиков сострил что-то насчет «ключика», ну и дальше пошел обычный треп. По случаю субботы в клубе танцевали, и у бассейна творилось обычное безобразие. А на террасе можно было не только «почувствовать», что реют флаги, но и увидеть их воочию — целые гирлянды флажков. И общее настроение — под знаком «Мы им покажем». Офицер, с которым я танцевала, сказал, что теперь, после Военной недели, эти чертовы индийцы подожмут хвосты. После чего стал лезть ко мне, так что пришлось его отпихнуть. Я ушла в дамскую комнату, заперлась в уборной, слушала, как злословят за стеной, и думала: «Нет, не годится так, не годится». А позже, вернувшись в бар, оглушенная джазом, подумала: «Нельзя тратить на это время. Нет у меня на это времени».

И мне казалось, что клуб — океанский лайнер, вроде «Титаника» — полное освещение, играют оркестры, и вся эта громада несется во тьму, а на капитанском мостике — никого.

Тетечка, обещай мне одно. Если ребенок выживет, но тебе будет невмоготу иметь его около себя, ты позаботишься о том, чтобы на деньги, которые после меня останутся, обеспечить ему хорошее детство. Я все думаю, куда ему, маленькому, деваться, если он выживет, а я нет. Я не жду, что твоя любовь ко мне перейдет на существо, которое только наполовину моя кровь и плоть, а наполовину чья-то, кого ты не знаешь, кого и я, может быть, не знаю, какого-нибудь подонка. Я уже приучила себя к мысли, что ты не захочешь держать его у себя в доме, так что на этот счет ты не беспокойся. Что ребенок, зачатый при таких обстоятельствах, должен в какой-то мере пострадать за мою вину — это неизбежно. Да и кроме того, не будем себя обманывать — ты едва ли доживешь до того времени, когда уже не будешь нужна ему, если он, еще живя под твоей крышей, научится понимать и помнить. Думаю я о Лили. Но не уверена. Может быть, он окажется похож на Гари. Я-то на это надеюсь. Это было бы моим оправданием. Меня как кошмар преследует страх, а вдруг он вырастет ни на кого не похожий — безнадежно черненький, дитя мрака, крошечное отражение той страшной ночи. А между тем это все равно будет ребенок. Богоданное существо, если только бог есть, и даже если нет — имеющее право на всю любовь, какую мы способны ему уделить.

Моего ребенка — если меня не будет и я не смогу сама его выкормить, — наверно, отдадут в приют. Нельзя ли сделать так, чтобы это был отчасти и мой приют? В Майапуре есть женщина, которую называют сестра Людмила. Я как-то спросила ее, не нужны ли ей деньги. Она ответила, что нет, но обещала сказать, если деньги понадобятся. Может, ближе к старости (сколько ей лет, я не знаю) она уделит немножко заботы и новорожденным, а не только умирающим. Это было бы логично.