исчезавшей как бы в массе приказов, повелений, указов и узаконений, издававшихся и

управлявших царством от Высочайшего имени. Вольно или невольно он редко выступал из этих

границ, по-видимому довольно тесных, и не гонялся за известностию, довольно, впрочем, жалкою,

остроумия, истощаемого в наше время людьми важными в приказах и деловых бумагах. Пример —

учитель не всегда чтим бывает довольно учениками. Аракчеев, сколько помнится, не добивался

гласности, народности, довольно легкой для людей, стоящих на такой заметной для толпы

ступени, и часто приобретаемой удачною выходкою, острым словом, наконец, самою странностию

и причудами. Суворов стал известен большинству русских, по крайней мере своего времени,

прежде всего едва ли не с этой стороны, стороны причуд и странностей, а не своих дарований,

глубоко обдуманных и изумлявших своею быстротою и последствиями, — воинских движений.

Едва ли не большею частию известности своей как чудак, замечательный человек этот обязан

примерным изучением истории его жизни. Современники великого человека прежде всего, может

быть, всегда спрашивают: кто он и что такое! Потомство вопрошает: как, для чего и что он

сделал великого? В этих вопросах заключена жизнь людей, истории принадлежащих. Не таков был

граф Алексей Андреевич. Всегда осторожный, всегда скрывающий глубоко свою мысль и свои

страсти, он не любил около себя шуму и восклицаний, в каком бы они роде ни были.

Поступки его были медленно-тихи, как род и действие пружины необходимой, может быть, все

управляющей, но глубоко сокровенной. Была ли то врожденная или рассчитанная скромность,

склонность к тишине и уединению, размышление души, в себя углубленной, или боязнь ропотной

совести — как знать? Аракчеев не был балагуром и, сколько известно, крепко недолюбливал

людей этого рода, крайне докучающих своим франпарлерствомxxi i[i ], на которое нельзя серьезно

сердиться. Впрочем, с ним и шутить было не совсем удобно или ловко: и все эти умники

тогдашнего времени, не щадившие, как говорится, для острого словца ни матери ни отца,

делались, если верить рассказам, замечательно тупы и теряли дар слова, свыше ниспосланный,

не только в присутствии сурового временщика, но даже при одном его имени. Странно, и здесь

кстати будет, кажется, заметить, что подобные противоречия самим себе господ острословов

встречаются и не раз в истории, — и до сих пор не отмечено в множестве памфлетов и сатир

времен Ришелье и Мазариниxxiv[i i] ни одного с подписью собственного имени автора! Граф

Аракчеев, как рассказывают современники его, не дозволял будто бы никогда гравирования своего

портретаxxv[iv]. В самом деле, редкость их на станциях в трактирах и постоялых дворах {я не видал

ни одного, кроме снятого с мертвого, можно сказать, — на эстампе, изображающем коронование

благополучно царствующего Государя Императора Николая Павловича и супруги его) делает

довольно вероятными подобные рассказы. Несмотря на то, в народной памяти живет холодный и

строгий его образ; эти выразительные, крупные, как бы из камня иссеченные черты лица, седая,

гладко выстриженная голова; гнусливое произношение речи и самая речь грубая, отрывистая,

металлическая. В частых своих путешествиях с нашим ангеломxxvi[v] неразлучный его спутник

аггел xxvii[vi] не старался быть любезным ни с кем и явно говорил неприятные часто вещи как лицам,

так и толпе. У меня еще теперь свежа в памяти сцена, происходившая у графа Аракчеева с одной

из просительниц, осаждавших Государя в проезд его чрез Серпухов в 1823 годуxxvii [vii]. Графу

поручено было отобрать от нее нужные указания и сведения о ее деле. Выслушав рассказ, может

быть, довольно несвязный, граф с нетерпением закричал на нее: «Стыдно вам, сударыня,

беспокоить Государя такими пустяками. Вы должны идти и просить по порядку». На это неробкая,

как видно, просительница отвечала ему: «Ваше сиятельство. Я шла по порядку, но меня принудили

к беспорядку». Сцена эта происходила на крыльце Государевой квартиры при многочисленном

стечении верноподданных.

Дошла до нас память о непреклонности его воли, неутомимости нрава и ничем не подкупной

строгости правил. В самом семействе моем был случай, который довольно резко обрисовывает

одну из сторон этого замечательного в современной нашей истории характера. Брат мой,

служивший, как говорили тогда, на поселениях Аракчеева, имел неосторожность впасть в дело,

могшее иметь весьма важные последствия. За подачу рапорта баталионному командиру с

дерзкими будто выражениями он был арестован и предан военному суду. Все считали погибшим

моего брата. Батальонный командир имел связи и могущественное покровительство.

Правительство, напуганное сколько заграничными, столько и домашними событиями подобного

рода (это было в 1823 году)xxix[vii ], смотрело с крайнею неприязненностию и предубеждением на

происшествие этого свойства в гвардии и армии, и нельзя было ожидать какого-либо снисхождения

со стороны графа Аракчеева, считавшегося как бы воплощенным началом, руководившим тогда

действиями правительства. Несмотря на все это, материнское сердце, не знакомое с расчетами

политической, государственной необходимости, изыскивало все возможные средства к спасению

сына от неминуемой гибели. В числе средств, большею частию химерических, безрассудных,

слабых, народилась и надежда на заступничество и ходатайство довольно, впрочем, в то время

сильной графини A.A. Орловой, по некоторым отношениям покровительствовавшей нашему

семейству. Она обещала сделать все, что было в ее возможности, и сдержала свое слово. В

приезд, едва ли не последний, покойного Государя в Москву в августе 1824 года графиня Анна

Алексеевна давала огромный для него бал в своем доме за Москвой-рекою, ныне обращенном в

Александрийский дворецxxx[ix].

Улучив минуту возможности, графиня отозвала графа Алексея Андреевича в одну из дальних

комнат и там, передав ему коротко историю моего брата, умоляла его о пощаде. К большему

убеждению она сочла нужным тут же представить ему расстроенную сильно мать нашу, не

могшую, разумеется, сказать от слез, и этим чуть было не испортила всего дела. Граф, не

любитель, как видно, мелодраматических сцен, нахмурил более обыкновенного свои седые брови,

взял записку о деле и сухо отвечал как графине, так и матери, что «это дело не его, а военного

суда и будет рассмотрено в свое время и своим порядком». Надежд было мало. Прошло несколько

месяцев ожиданий, для матери весьма мучительных, и вдруг, к крайнему всех удивлению,

получается посредством почты на имя моей матери пакет за печатью штаба графа Аракчеева, в

котором заключал ось извещение о решении дела моего брата. Приговор военного суда о

разжаловании в солдаты без выслуги смягчен был графом в шестимесячное крепостное

заключение, и он спешил известить о том мать, помня как говорилось и бумаге, «ее ходатайство,

столь хорошо рекомендующее сына». Этот ответ жестокосердого и неумолимого временщика

хранится у матери моей в месте подле дедовского благословения, образов, с письмами сыновей.

Но простите за отступление. Обратимся к нашему рассказу.

Рассказ этот предпринят, могу уверить, мною не для того, чтобы втеснить в него, как нынче,

впрочем, принято, свою жалкую личность, а единственно, чтоб сохранить один замечательный,

если он справедлив, случай, относящийся некоторым образом к частной, домашней жизни графа

Аракчеева, если только люди этого разряда могут сходить в нее, забываться, так сказать, от

ежечасного повторения своей роли. Вот этот случай, рассказанный мне особою весьма почтенною