поступил прямо в первую»; когда же он бывал в карауле, то всегда просил не назначать его на

часы в какое-нибудь теплое захолустье, а непременно у фронта, на платформе гауптвахты. Зато,

когда он стоял на часах, караульный офицер мог быть спокоен, будучи уверен, что караул вовремя

будет вызван для отдачи чести начальству, — а тогда караул выходил в ружье при проезде и

проходе всякого начальства! Одним словом, Евфимов был до мозга костей лихим русским

солдатом старого времени. Никто никогда не слыхал от него ни одной жалобы на судьбу, хотя ему

и было на что жаловаться, о чем пожалеть: он все переносил без ропота, усердно молясь Богу...

Беспощадно суровый прежде к своим подчиненным, не знавший, кажется, жалости при наказании

провинившихся подначальных ему людей, Федор Евфимович теперь словно переродился, точно

постигшее его несчастие принесло для него какое-то откровение свыше о необходимости братской

любви между людьми и милосердия к ним... Каждый из его новых сотоварищей-солдат в случае

какой-либо невзгоды или затруднения обращался к нему, и он действительно помогал чем мог —

делом, словом, советом, участием... Глядя на этого человека, одиннадцать лет носившего эполеты,

пользовавшегося особенною любовью Аракчеева, не слышавшего в нем, что называется, души;

лично известного Государю, который всегда благосклонно и приветливо относился к этому

фавориту своего друга, видя, с какою душевною твердостию и силою воли он нес выпавший на его

долю тяжелый крест, невольно удивлялся и жалел, что такая замечательная душа была зашита в

такую грубую оболочку...

В следующем, 1824 году Государь смотрел наш полк и при проезде мимо 2-го взвода 1-го

баталиона Аракчеев остановил Государя и, указывая рукой на Евфимова, спросил:

- Узнаешь ли, Государь, этого гренадера?— Нет! — отвечал государь.

- Это твой бывший любимец — Евфимов, — сказал Аракчеев.

Государь заметил, что граф поступил с ним слишком жестоко, но Аракчеев, возвыся свой

гнусливый голос, громко проговорил:

-

Кто не умел дорожить Высочайшим вниманием и милостью царя, тот не заслуживает

никакой жалости!

Терновому поприщу Федора Евфимовича не суждено было, однако ж кончиться обыкновенным

образом.

Он продолжал свою службу по-прежнему ретиво и беспорочно, но в 1825 году на него нашла новая

туча.

2-я гренадерская рота, которою командовал когда-то Евфимов, при инспекторском опросе

полковым командиром фон Фрикеном заявила какую-то претензию и на самого полкового

командира, причем в смелых выражениях настойчиво и решительно требовала для себя каких-то

уступок и льгот. Будучи заведены при опросе направо и налево, в кружок, люди сплотились очень

тесно и слишком близко подвинулись к фон Фрикену, который, опасаясь какого-либо насилия,

бросился в толпу, пробился из круга, сел на дрожки и уехал. Вслед ему раздалось несколько

голосов, по всей вероятности, повторявших заявленные уже просьбы, но что, конечно, было

противно установившемуся порядку службы и правилам строгой воинской дисциплины.

О происшествии этом было тотчас же, разумеется, доведено до сведения Аракчеева, но так как это

случилось за два дня до праздника Пасхи, то граф приехал в полк только на третий день Святой

недели.

Поселенный батальон был собран, и началась расправа, о подробностях которой лучше умолчу:

это был поистине Шемякин суд — били и виноватых и правых, и последним, как это подчас водится

и доныне, досталось, пожалуй, еще больше, чем первым.

В этот день я был в карауле при полковом штабе и принимал под арест несколько десятков

поселян-хозяев, в том числе и фельдфебеля 2-й гренадерской роты. После всех, за усиленным

конвоем, при офицере, привели Федора Евфимова и унтер-офицера Алфимова, с приказанием

посадить их в темный каземат под замок, что, конечно, и было тотчас исполнено мною. Спустя час

по приводе этих двух арестантов явился и сам Аракчеев, ведя на казнь главных зачинщиков

«возмущения». Караул вышел в ружье и отдал честь с пробитием похода. Аракчеев подошел ко

мне и спросил:

Где Евфимов?

По приказанию вашего сиятельства посажен в темный каземат.

Показать мне его! — повелительно крикнул граф.

Я распустил караул и повел Аракчеева наверх, во второй этаж, где был заключен несчастный

страдалец.

Евфимова вывели... Аракчеев злобно посмотрел на него и скорее проскрипел, чем проговорил:

Неблагодарный негодяй!.. Железа! — неистово закричал он вслед затем

-Чего другого, а этого добра, так же как палок и розог, на нашей гауптвахте всегда было в изобилии:

поэтому кандалы сейчас же были принесены.

-

Заковать наглухо! — крикнул граф.

Кузнец был под рукой. Сняли с несчастного Евфимова краги, которые тогда еще носили, и надели

на него «арестантские шпоры». Аракчеев оставался до самого конца этой операции, точно

наслаждаясь унижением своего бывшего любимца, которого он теперь ненавидел. Когда прозвучал

последний удар кузнечного молота и все было кончено, Аракчеев толкнул Евфимова в шею. Тот с

непривычки к оковам едва было не упал от этого подзатыльника и, обернувшись к графу, громко

проговорил:

Ваше сиятельство, видит Бог, невинно страдаю!

Поставить им ушат! дверь на замок, и чтобы всегда была запечатана! По два фунта хлеба и ведро

воды! — грозно крикнул Аракчеев, обратившись ко мне.

Нечего и говорить, что приказание это свято исполнялось и переходило в сдачу при смене караула.

Командира 2-й гренадерской роты, капитана Мильковского, перевели за эту историю в сибирские

гарнизоны; фельдфебель той же роты разжалован был в рядовые, а через месяц последовал

приказ и о том, что «рядовой, из дворян, Федор Евфимов переводится в армейский полк», куда, по

снятии с него оков, он и был отправлен по этапу.

За что пострадал несчастный Федор Евфимович, совершенно непричастный ко всему этому делу,

один Бог знает! Вероятно, личность этого служаки, умного, сметливого и притом коротко знакомого

со всеми тонкостями ротного и полкового хозяйства былого времени, мозолила глаза начальству,

которое видело в нем лишнего и не совсем безопасного свидетеля своих проделок по

экономической части... Придраться к Евфимову из-за каких-либо упущений по службе не могли: он

был всегда исправен и вел себя безукоризненно; оставалось одно — припутать его как-нибудь к

скандальной истории и таким образом избавиться от него. Сочинили какие-то подстрекательства и

вредное влияние, оказываемое

подумали о том, что вследствие жалобы именно этих-то людей Евфимов и попал из майоров в

рядовые. Впрочем, несмотря на всю пристрастность произведенного над Евфимовым следствия,

виновность его в деле «возмущения» 2-й гренадерской роты не была доказана, и он был удален из

полка так называемым административным распоряжением. Ни правильного следствия, ни

праведного гласного суда в то время еще не было, и старая пословица: «У сильного всегда

бессильный виноват»xxi[xxi]— ежедневно оправдывалась на деле. <...>

. Бессоновxxi[i]

РАССКАЗЫ ОБ АРАКЧЕЕВЕ

Не прошло еще двадцати лет, как покойный граф A.A. Аракчеев сошел с русской сцены, на которой

играл, помнят многие и знают все, какую роль; и воспоминание о нем если не исчезло, то слабеет

— и заметно. Я говорю о воспоминаниях, сохраняющихся в народе, или, лучше сказать, в

известных классах общества, о действователях современных в их вседневной, закулисной жизни.

Мне кажется, это отнести должно главнейше к тому, что образу своих действий граф Аракчеев, а

следовательно, и современному влиянию, старался всегда по известному для него, вероятно,

расчету придавать характер и выражение официальности, службы, а не своей личности,