отношении к младшим офицерам нередко позволяли себе такие неприличные выражения, что

повторять их не позволяет одно уже чувство благопристойности.

Редкие, одиночные случаи протеста постоянно оскорбляемых офицеров ни к чему, разумеется, не

вели и дорого стоили самим протестующим; так называемые жалобы скопом имели тот же

результат.

В 1822 году в гренадерский графа Аракчеева полк были выпущены из 1-го кадетского корпуса

четыре офицера: Соллогуб, Власов, Асосков и Дудитский-Лишинix[ix]. Все четверо — могу смело

сказать — были образцовые офицеры: честные и очень серьезно относившиеся к своим

служебным обязанностям. В том же году на репетиции царского смотра полковой командир, вызвав

прапорщика Соллогуба на середину полка, приказал ему учиться маршировать.

Господин полковник, — ответил Соллогуб, — в уставе сказано, что если полковой или батальонный

командир найдет нужным учить офицеров, то должен пригласить их на свою квартиру или в другое

приличное место, а не делать этого на плацу перед целым полком. Поэтому, господин полковник, я

не могу исполнить вашего приказания.

Адъютант! — неистово возопил фон Фрикен. — Возьмите у него шпагу и отведите его на

гауптвахту!

Юношу предали суду, по приговору которого он был разжалован в рядовые в один из армейских

полков и через шесть лет, в Турецкую кампанию 1828 года, был убит.

Спустя некоторое время, на баталионном учении, баталионный командир, подполковник Воронцов,

своими неимоверно дерзкими выражениями вывел из верблюжьего терпения поручика Клейника,

который наконец отказался отвечать на какой-то крайне грубый вопрос своего начальника.

Разумеется, Клейник немедленно был отправлен на гауптвахту, а на третий день увезен

фельдъегерем Бог весть куда; в приказе же по полку было объявлено, что поручик Клейник

исключается из списков полка.

Мы думали уже, что бедного Клейника постигла такая же участь, как и Соллогуба; но, к счастью,

ему удалось отделаться сравнительно дешево. Через год после его исчезновения один из

офицеров Аракчеевского полка встретил Клейника в Петербурге, на Невском проспекте, уже в

статском платье, и на вопрос: «Где путешествовал?» — тот рассказал, что высидел год в каземате,

в Шлиссельбургской крепости, и теперь, мол, «свободен как птица».

Около того же времени случилось следующее: фельдфебель 5-й фузелерной роты принес к

прапорщику Духонину приказание от ротного командира, написанное крайне бестолково и

безграмотно. Прочитав и не будучи в состоянии добраться до какого-нибудь смысла в этом

приказе, Духонин имел неосторожность выразиться вслух при фельдфебеле:

- Какой это дурак писал?

Фельдфебель повернулся налево кругом и, конечно, отрапортовал об этом ротному командиру,

который под влиянием уязвленного самолюбия не преминул, в свою очередь, донести полковому

командиру о таком неслыханном неуважении подчиненного к своему непосредственному

начальнику.

Духонин предан был суду, разжалован в рядовые, в тот же полк графа Аракчеева, в Польскую

кампанию 1831 года получил знак отличия военного ордена и произведен был в прапорщики.

Все эти, а также и многие другие, подобные им, случаи произвола не могли, конечно, не возмущать

офицеров, которые постоянно подвергались совершенно безнаказанно различным оскорблениям

со стороны их начальства. Несмотря на суровость тогдашних военных законов и на всю силу

временщика Аракчеева, сознавая вполне всю беззащитность и беспомощность своего положения

как мелких подчиненных, молодые офицеры решились заявить Государю на предстоявшем тогда

Высочайшем смотру о невыносимой службе, грубом и дерзком обращении с ними их начальства.

После неоднократных совещаний они положили сделать это так: когда Государь по окончании

смотра будет объезжать войска и благодарить за службу, то всем офицерам — конечно,

участвовавшим только в заговоре — встать на колена и, обратя этим на себя внимание Государя,

выразить свою претензию. Но так как заговорщики не были вполне уверены друг в друге и

сомневались, что каждый из них не спасует в решительную минуту и выполнит данное обещание,

то и нашли необходимым связать себя взаимною присягою. С этою целью по окончании последней

репетиции смотра все общество собралось в квартире капитана Матвеева, куда пригласили и

младшего полкового священника, отца Тимофея Камчатова, но лишь только этот последний успел

надеть епитрахиль и провозгласить: «Мы, нижеподписавшиеся!..», как вдруг, о ужас! входит фон

Фрикен...

- Что здесь за сборище? — крикнул он. — Почему ротные командиры пустили свои роты при одних

фельдфебелях?

Само собою разумеется, что появление фон Фрикена, которого офицеры называли «полковым

воротилой», а солдаты — «Федором Кулаковым», произвело на заговорщиков то же действие, как

падение бомбы, и расстроило все их предположения.

Из всей собравшейся тут компании не потерялся, кажется, один только поручик Евфимов, который

вышел вперед и объяснил грозному полковнику, что они собрались с целью отслужить общий

молебен о благополучном окончании предстоявшего Высочайшего смотра, для сего и пригласили

«батюшку». Как ни казалось такое объяснение естественным, но фон Фрикен не обратил на него

никакого внимания и разогнал всех по своим местам. Первым поспешил отретироваться отец

Тимофей.

В это время Аракчеев осматривал работы по постройке домов фурштатской роты, расположенной

в семи верстах от полкового штаба. Дали ли ему знать о происходившем собрании, или он сам

подозревал что-либо не совсем обыкновенное, но только на возвратном пути граф, не заезжая,

против обыкновения, в штаб полка, проехал полевою дорогою в свое имение Грузино.

Собраться снова, чтобы осуществить свое намерение — скрепить замысел присягою, никто из

офицеров теперь уже и не думал. Все понимали, что дело не выгорело, пропало и что начальству

все известно и оно не

замедлит принять необходимые меры... Действительно, вскоре после этого начальник штаба

военных поселений Клейнмихель (впоследствии граф и министр путей сообщения) потребовал к

себе капитана Иванова, штабс-капитана Титкова, поручика Евфимова и прапорщика Галкина (за

что и за кого пострадал этот последний — невинная душа — один Бог знает) и объявил им

Высочайшую волю... Посадили их с фельдъегерем в почтовые тележки — и след простыл... только

в приказе отпечатали, что «такие-то офицеры имени моего полка переводятся на службу в дальние

сибирские гарнизоны»...

Надо, однако ж, заметить, что Клейнмихель при прощании с ссыльными со слезами на глазах дал

им слово, что через год они будут возвращены. Обещание это действительно было исполнено:

Евфимов и Титков возвратились в тот же полк, а двое других — в армию.

Три раза в год, а именно в первый день св. Пасхи, в Рождество и в день св. Апостола Андрея

Первозванного, шеф полка, граф Аракчеев, приглашал к себе на обед нижних чинов своего полка,

то есть, конечно, не всех, а по одному унтер-офицеру и рядовому от каждой роты, что составляло

команду в 24 человека. Приглашение это делалось всегда собственноручною запискою Аракчеева

следующего содержания: «Шеф полка просит достойных гренадер к такому-то числу пожаловать к

нему и разделить с ним трапезу».

По получении в полковом штабе такого приглашения сейчас же писались в роты записки о

назначении желающих, а в случае отсутствия таковых — о наряде людей на шефский обед.

В 1823 году к празднику Андрея Первозванного, 30 ноября, получено было в полку обычное

приглашение. Я был тогда еще подпрапорщиком и, по заведенному в полку порядку, исполнял

службу наравне со всеми унтер-офицерами. Из любопытства ли или же из какого-то совершенно