Писареву или князю Енгалычеву».

Обе эти майорские личности славились в Аракчеевском полку своими боевыми качествами.

Веря в назидательность публичности подобных наказаний, Аракчеев вместе с виновным присылал

всегда и несколько человек зрителей из своей дворни; эти последние, одетые в парадные ливреи,

с гербовыми басонами, шли всегда по той же зеленой улице, по которой тащили и главное

действующее лицо этой драмы, — непосредственно за ним. По окончании церемонии несчастного

лакея, побывавшего в науке у Писарева или Енгалычева, отвозили, конечно, в госпиталь, где он и

оставался иногда целые месяцы, а невольные ливрейные свидетели учения отправлялись обратно

в Грузине и по прибытии туда должны были передать, во всех подробностях, виденное ими своим

товарищам.

VII

В моих воспоминаниях об аракчеевщине встает цельная, полновесная Фигура майора Федора

Евфимовича Евфимова, личности, далеко недюжинной по своему энергическому характеру и по

той силе воли, с какою он переносил разные невзгоды своей служебной карьеры.

Евфимов, по формулярному его списку, значился из ямщиков Крестецкого уезда, села Зайцева

(Яжелбицы тож), что на Московской дороге. По сдаче в рекруты он поступил на службу в

Ростовский мушкетерский молк, переименованный в 1807 году в гренадерский графа Аракчеева;

отсюда при переформировании — не помню в точности, лейб-гвардии Волынского или Литовского

полка — Евфимов, в звании фельдфебеля, вместе со 2-ю гренадерскою ротою, под командой

капитана Тимофеева, поручика Самбурского и подпоручика Неелова, переведен был в гвардию. По

производстве в 1812 году в подпоручики он назначен был в полк графа Аракчеева, где и продолжал

свою службу с разными превратностями до 1827 года.

Когда в 1817 году 2-й баталион Аракчеевского полка был отделен от полка и под командою майора

фон Фрикена ушел из С.-Петербурга для основания военного поселения, то и капитан Евфимов,

командовавший тогда 2-ю гренадерскою ротою, назначен был в число деятелей этого новою

великого дела. Тут-то Федор Евфимович попал, что называется, в свою колею и заметно

выдвинулся из среды рьяных исполнителей аракчеевского замысла. Он первый наложил свою

мощную руку на священную бороду мирного селянина, и не воображавшего до того, что его

бобровая бородушка исчезнет под косою железного времени и рукою Федора Евфимовича,

который во всю свою ямскую мощь старался исказить русского крестьянина и сделать из него

солдата-пахаря...

Совершенно безграмотный, с большим трудом, и то только при помощи своего фельдфебеля

Лаптева, подписывавший какими-то невозможными каракулями свою фамилию деспот, с железною

волею, грубый и неотесанный, Евфимов тяжелым гнетом давил все ему подначальное. Но,

несмотря на всю грубость и дубоватость своей натуры, он был, однако ж, далеко не глуп и ловко

умел подлаживаться и под обстоятельства, и под характер людей, власть имеющих. В особенности

достойно удивления было в нем одно качество — это какое-то чувство обоняния или

предугадывания, нечто высшее инстинкта животных: он, например, всегда, и почти безошибочно,

заранее знал, когда Аракчеев приедет в полк. Евфимов брал тогда несколько человек из поселян-

хозяев и, выйдя с ними в поле, прилегающее к той дороге, по которой обыкновенно ездил

Аракчеев, начинал преподавать им практический урок землепашества.

Современному читателю довольно трудно, я думаю, представить себе эту картину: штаб-офицер в

эполетах идет по полю за сохою, а за ним плетется целое капральство солдат-поселян!..

Едет граф, видит эту интересную картину, умиляется и, остановившись, спрашивает:

—

Что это ты, Федор Евфимович, сам беспокоишься? мог бы, кажется, заставить и помощника

своего заняться этим делом.

Евфимов вместо ответа приветствует графа по-солдатски:

—

Здравия желаем вашему сиятельству и поздравляем с приездом, которого совершенно не

ожидали!

Затем уже Евфимов объясняет, что личное его участие в землепашестве вызывается тем, что

многих хозяев надо еще учить, как ходить за сохою.

Аракчеев благодарит его за усердие поцелуем и приглашает к себе в коляску, объявляя, что едет к

нему пить чай.

Но Федор Евфимович недолго, однако же, красовался на своем пьедестале. По неразвитости ли,

по свойственным ли вообще натуре русского человека нравственной распущенности,

самонадеянности и т.п. отечественным добродетелям, но он не мог удержаться на высоте того

положения, на которое его подняли фавор и каприз всесильного временщика.

В 1823 году полковой командир делал инспекторский смотр поселенному батальону (то есть 2-му)

поротно, начав таковой со 2-й гренадерской роты.

На опросе нижние чины этой роты заявили претензию на своего ротного командира, майора

Евфимова, жалуясь, между прочим, на то, что он как их самих, так и жен их жестоко наказывает за

малейшую неисправность; что деньги, отпускаемые на продовольствие кантонистов, Евфимов

удерживает у себя; что из следующего ежегодно в раздачу поселянам, по случаю падежей рогатого

скотаxvii [xvi i], лучшие особи отбираются ротным командиром и отправляются к нему в усадьбу близ

города Валдая; то же самое делается и с овцами; по отчетам же присвоенные себе Евфимовым

быки и коровы показываются павшими, а овцы — съеденными волками.

Полковой командир, при всем своем расположении к Евфимову и при всем желании не выносить

сора из избы, не мог, однако ж, замять это дело, так как заявленная 2-ю гренадерскою ротою

претензия сделалась известною по всему поселению; Аракчеев же хотя и знал, конечно, о

воровстве разного начальства и смотрел вообще на это сквозь пальцы, очень хорошо сознавая всю

неизлечимость векового зла, но не любил, чтобы об этом говорили, и в подобных случаях не

шутилxix[xix]. Поэтому делать было нечего, пришлось нарядить следственную комиссию, которая

кроме подтверждения заявленных ротою претензий открыла и еще кое-какие злоупотребления со

стороны ротного командира.

По окончании следствия дело было представлено на рассмотрение графа Аракчеева, который,

недолго думая, конфирмовал так: «По Высочайшему повелению имени моего полка майор

Евфимов лишается чинов и орденов и записывается в рядовые в тот же полк графа Аракчеева».

Когда дежурный по полку, капитан Дядин, прочел Евфимову конфирмацию и приказал ему надеть

солдатскую шинель, тот совершенно спокойно, с полнейшим самообладанием, снял с себя свой

сюртук с эполетами и, принимая поданную ему серую шинель, сказал:

-

Здравствуй, моя старая знакомая! Опять нам пришлось свидеться с тобой!

Надев шинель, Евфимов громко провозгласил:

-

Здравия желаю, ваше благородие! В какую роту прикажете явиться?

Будучи зачислен в 1-ю фузелерную роту, которая занимала в тот день караул при полковом штабе,

он отправился в кордегардиюxx[xx], отрекомендовался караулу и просил гренадер любить его и

жаловать; по выходе с гауптвахты он снял шапку перед первым попавшимся ему унтер-офицером,

а при встрече с одним из юнейших прапорщиков вытянулся во фронт. Затем явился к

фельдфебелю роты и капральному унтер-офицеру и был помешен в числе непоселенных нижних

чинов (то есть унтер-офицеров и ефрейторов), получил всю боевую сбрую, которую и привел

собственноручно в полный порядок. На четвертый день по снятии густых эполетов Евфимов шил

уже башмаки, отправляя их в свою валдайскую усадьбу для дворни; в этой же усадьбе жила и жена

его, заправляя хозяйством.

Ни от каких служебных обязанностей Евфимов никогда не уклонялся и везде был первым. Во

фронте он ни за что не хотел встать в заднюю шеренгу, говоря, что «с козел ямской телеги