офицеров с просьбою доложить полковому командиру, что ему необходимо переговорить с ним по

секрету от графа. Фон Фрикен подошел к нему и спросил:

— Что надо?

-

У нас в Грузине, ваше высокоблагородие, неблагополучно, — проговорил Шишкин. —

Настасья Федоровна оченно больна.

Фон Фрикен побледнел и, бросившись за Аракчеевым, дрожащим голосом передал ему известие,

привезенное грузинским головой.

Граф вздрогнул, лицо его вдруг как-то исказилось, и он... зарыдал...

Вид плачущего Аракчеева представлял зрелище до того поразительное, что нам всем, людям,

более или менее не расположенным к нему, перенесшим от него много обид и оскорблений,

сделалось, однако ж, как-то не по себе, стало жутко, стало даже жалко его. Нам тяжело было

видеть неподдельное горе этого человека-зверя, не знавшего ни жалости, ни сострадания к своим

подчиненным и подневольным, хладнокровно, не содрогнувшись, подписывавшего смертные

приговоры, — говорю «смертные», так как наказание шпицрутенами через 1000 человек три-

четыре раза — несомненно, та же смертная казнь, только медленная и потому гораздо

мучительнейшая... Только в эту минуту — может быть, в первый раз во всю его жизнь —

проглянула в Аракчееве человеческая сторона, выказалось, что и он не был чужд человеческого

чувства...

-

Нет! она более не существует! — скорее прохрипел, чем проговорил он. — Лошадей! —

крикнул он вслед за тем.

Через пять минут коляска была подана. Аракчеев вскочил в нее, посадил с собою фон Фрикена и

полкового доктора Миллера и понесся марш-маршем. Но в Грузине Аракчеев не поехал: он послал

туда фон Фрикена и Миллера, а сам остался в селе Пшеничище, у помещика Путятинаxv[xv], в семи

верстах от Грузина.

Фон Фрикен и Миллер, прибыв на место преступления, сейчас же распорядились заковать по

рукам и по ногам всех дворовых людей графа, без разбора, как причастных, так и непричастных

роковому делу. Аракчеев приехал домой только к вечеру и немедленно потребовал к себе злодеев,

которые и были приведены к нему в цепях.

По словам доктора Миллера, неистовству этого человека, потерявшего женщину, к которой он, как

известно, был искренно привязан, не было меры. Оборвав борты сюртука и обнажив грудь, он

бегал по комнате и кричал: «Режь меня, коли, злодей!» — и наконец упал без чувств.

Пока все это происходило в Грузине, бедный Симков оставался в арестантской, ключ от которой

Аракчеев взял с собою. В самом разгаре драмы, последовавшей за убийством Настасьи

Федоровны, никто, разумеется, не решился подступить к обезумевшему от горя графу и спросить

его, как быть с арестованным инженерным капитаном; ближайшие власти сами уже решились

сломать замок и освободить его из-под ареста, а также дали возможность и другим арестантам

удовлетворить необходимым естественным потребностям.

Здесь кстати будет заметить, что помещенные в «Русской старине» (изд. 1872 г., т. VI, стр. 225—

242; 547—558) воспоминания об Аракчееве почтенного и многоуважаемого доктора Ивана

Исааковича Европеусаxvi[xvi], пользовавшегося особенным уважением и любовью общества

офицеров гренадерского графа Аракчеева и короля Прусского полков, грешат несколько, так

сказать, в топографическом отношении. В статье этой, между прочим, сказано, что известие об

убийстве Настасьи Федоровны достигло Аракчеева тогда, когда он был в Прусском полку.

Присутствуя лично при том моменте, когда фон Фрикен докладывал графу об опасной болезни его

любовницы, и будучи свидетелем отчаяния Аракчеева при этом известии, я думаю, что

почтеннейший Иван Исаакович, по давнему времени, ошибся в определении места. Это случилось

именно в расположении гренадерского графа Аракчеева полка: история арестования капитана

Симкова в солдатской арестантской и ключ от двери этой арестантской, оставшийся в кармане

Аракчеева, могут служить подтверждением приведенного мною рассказа.

Мщение Аракчеева убийцам его друга было беспощадно. Целые реки крови пролиты были в

память погибшей графской любовницы и в назидание дворовых и крестьян чуть ли не всей

Новгородской губернии. Описывать подробно все кровавые сцены, происходившие тогда на

берегах Волхова, сцены, которых я, к моему несчастию, был невольным свидетелем, я не берусь,

не желая возмущать чувство человечности в моих читателях; да мне и самому слишком тяжело

было бы переживать те ощущения, какие я тогда испытывал. Скажу только несколько слов о той

обстановке этих казней, какую ревнивые исполнители воли всемогущего временщика постарались

придать кровавому мщению его за смерть возлюбленной.

В октябре или ноябре месяце 1825 года — хорошо теперь не упомню — приказом по полку наша

рота назначена была к походу в село Грузине. Рота приведена была на военное положение, людям

розданы были боевые патроны, по 60 на человека, и мы отправились в резиденцию Аракчеева,

куда к этому времени привезены были из Новгорода и преступники. На другой день назначена

была самая казнь правому и виноватому, без разбора.

Местом казни была избрана обширная поляна по дороге из деревни Палички в село Грузино,

против колоннады церкви св. Андрея Первозванного. В 9 часов утра рота наша вышла с квартир и

оцепила лобное место. Сзади цепи солдат стояли собранные почти со всего поселения крестьяне

с женами и детьми, всего около четырех тысяч человек. Посредине оцепленного пространства

врыт был станок, по обеим сторонам которого, по случаю холодного времени, горели огни, а около

них прогуливались в ожидании дела заплечные мастера, то и дело прикладывавшиеся к огромной

бутыли с водкою, поставленной со стаканом около станка, Распорядители казнью нашли,

вероятно, необходимым обеспечить сердце палачей от опасности воспламениться тою искрою,

которая зовется человечностью, и хотели залить в них вином всякое чувство сострадания к

несчастным преступникам. А между тем большинство этих «преступников» и даже сам убийца

заслуживали несравненно большего участия, чем все эти клевреты Аракчеева, проливавшие

горькие слезы о погибшей варваре-женщине...

Но набросим, читатель, покров на то, что происходило потом на этих мирных полях. Мне,

невольному свидетелю казни, при воспоминании об этой трагедии и теперь еще слышатся резкие

свистящие звуки ударов кнута, страшные стоны и крики истязуемых и какой-то глухой,

подавленный вздох тысячной толпы народа, в назидание которого совершались эти

истязанияxvii[xvi ]...

Время Аракчеева было время железное, мрачное по своей жестокости. Чуть ли не вся Россия

стоном стонала под ударами. Били в войсках, в школах, в городах и деревнях, на торговых

площадях и в конюшнях, били и в семьях, считая битье какою-то необходимою наукою-учением. В

то время действительно, кажется, верили, что один битый стоит двух небитых и что вернейшим

средством не только против всякого заблуждения и шалости, но даже и против глупости, чуть ли не

идиотизма было битье. Вероятно, вследствие этого убеждения палка гуляла и по старому, и по

малому, не щадя ни слабости детского возраста, ни седины старости, ни женской стыдливости.

В поселенных войсках битье процветало в особенности, обратилось в действительную науку и

даже выработало особых экспертов по этой части. Аракчеев, конечно, знал об этом, и потому,

вероятно, командир нашего полка, Федор Карлович фон Фрикен, прозванный солдатами Федором

Кулаковым, и пользовался особенною его благосклонностью.

Если кто-либо из дворовых людей Аракчеева имел несчастие провиниться в чем-нибудь, граф

обыкновенно писал нашему полковому командиру такую записку: «Препровождаемого при сем

Федота Аксенова прогнать через пятьсот человек один раз, поручив исполнение этого майорам