и заслуживающею доверия.

«Ты знаешь, — говорила мне эта особа, — что молодые лета мои я провел большею частию в

доме князя П.В. Лопухина, покровительствовавшего еще и отцу моему и заботившегося о моем

воспитании. Вероятно, известно тебе также как о важности мест, занимавшихся князем, о

могущественных его связях со всем, что называется у нас аристократиею, и милостивом к нему

всегда расположении двора. Князь Петр Владимирович, не имевший, конечно, как у вас нынче

говорится, всеобъемлющих способностей, имел много светского толку, такту и уживался со всеми

восходившими и нисходившими величиями. Он не радовался особенно ничьему возвышению и не

сожалел долго о падавших. Равнодушие, свидетельствовавшее, может быть, об отсутствии — как

быть по-вашему, могущественных убеждений, что ли? — всегда было кстати и весьма ему

пригодилось. Он мог быть зависим от графа Алексея Андреевича, а в то время это очень много

значило. В свиданиях своих граф иногда даже пожимал руку князю Петру Владимировичу,

улыбался как-то странно, по-своему — от непривычки, что ли, улыбаться — и удостоивал

полудоверенностию, полусловом, имевшим смысл только впоследствии. Князь Лопухин

довольствовался таким положением вещей, не добиваясь ничего, не обнаруживая притязаний на

рецензию и пересуды. В награду, что ли, право не знаю, такого политического самоотвержения и

самоуничтожения князь Петр Владимирович получил однажды изустное извещение графа Алексея

Андреевича о том, что он к нему будет вечером напиться чаю и сделать партию в бостон.

Помню очень живо, как князь Петр Владимирович, возвратившись домой, объявил всем нам

торжественно столь важную новость. Помню, как были мы изумлены все и не знали, должно ли

было тому радоваться. Помню заботливость, сомнения, затруднения князя при умственном

соображении партии редкого гостя, как он выразился, к нему назвавшегося, и должно

согласиться, что было о чем подумать. Теперь только я вижу, и очень ясно, всю щекотливость, всю

трудность подобного дела и оправдываю покойного председателя нашего Государственного совета

(помяни, Господи, душу его с миром) в его нерешимости, казавшейся мне тогда уж чресчур

излишнею. Наконец выбор удостоившихся приглашений был сделан; приглашения

собственноручные написаны князем и развезены мною к немногим (всего, кажется, шести) лицам.

«Из них уж многих нет»xxxi[x], как, кажется, сказал Пушкин, а о других поминать не хочу. Наступил

вечер. Свечи были зажжены; в комнатах накуреноxxxi [xi]. В гостиной были разложены два стола, и

приглашенные все собрались к семи часам (час был назначен графом), вполголоса разговаривая

между собою, как бы опасаясь прослушать стук кареты знаменитого посетителя. На всех лицах мог

я читать по тогдашней беззаботности и неопытности моей, и довольно ясно, помышления, которые

они сами хотели бы забыть, может статься, тотчас же после их зарождения. Так прошло часа два

или более. Карты оставались, само собою разумеется, нераспечатанными, какая-то тоска, похожая

чуть ли не на предсмертную, начинала овладевать всеми посетителями и наконец самим

хозяином. Положено было общим приговором этих седых голов (после, говорят, признавались

многие, что это был один из тех приговоров, который они обдумывали с участием и страстию)

послать кого-либо узнать тихомолком, что могло задержать его сиятельство и не отложил ли уж он

своего намерения удостоить князя своим посещением. Выбор князя, естественно, упал на меня

(тогда еще мы не стыдились быть на подобных посылках). Я торопливо и не совсем покойный

бросился в первую из стоявших у подъезда карет и велел себя везти как можно скорее в Литейную.

Расстояние было недалекоеxxxi i[xi ], и в пять много минут я уже был недалеко от своей цели. Я велел

остановиться, не доезжая дома, и пошел к нему пешком в странном каком-то состоянии духа.

Вечер был ненастный, мокрый снег валил шапками; фонари мерцали слабо. Ставни дома,

занимаемого графом, были затворены, и самый дом погружен в какой-то полумрак,

усиливавшийся, может быть, темною его окраскою. Он уцелел еще, этот памятный всем дом (на

углу Литейной и [пропуск в рукописи] переулка как занимаемый Долгорукимxxxiv[xi i], начальником

штаба Великого князя Михаила Павловича), и я никогда не проезжал мимо его не погружаясь

невольно в воспоминания о прошедшем и прошедших мимо нас. Я вступил в ворота, на довольно

обширный и вовсе почти не освещенный двор; сани, заложенные парою лошадей в дышло, стояли

неподалеку от крыльца. Добившись возможности видеть графского камердинера, персонажа тоже

довольно сурьезного и неговорливого, я узнал от него, что граф не раздумал ехать куда-то, но что

еще не окончил своих занятий и когда кончит — неизвестно. Едва успел он сообщить мне столь

ободрительное известие, как послышался голос графа: «Одеваться!» Камердинер бросился

опрометью в одни двери, а я в другие; не переводя духа добежал до кареты, меня ожидавшей, и

поскакал с известием. Несмотря на свое проворство, я успел предупредить графа едва

несколькими минутами.

Он пожаловал в половине десятого часа, как заметил после один из бывших тут сановников,

любивший, видно, справляться с часами. Хозяин дома встретил его в передней, без особенного

оказательства восторга, без особых ужимок придворного, а с некоторою важностию и достоинством

человека хорошей компании, считающего свой дом довольно порядочным для всякого, как бы он

ни был велик и значителен.

Граф не торопясь прошел аванзалу, еще комнату и вступил в гостиную, сухо отвечая на поклоны и

продолжая разговор с князем, заключавший, кажется, извинение, что заставил себя ждать, и

ссылаясь на множество скопившихся случайно дел. «Мы так зачитались с Никифором Ивановичем,

— говорил граф, снимая перчатки и укладывая промокшую от снега фуражку на малахитовый

подстольник, — что не ведали время. Извините, князь, право, если бы не дал вам слова, то едва

ли бы решился выехать в такую погоду. Присмотреть у меня за домом некому, и меня отправили к

вам в санях!» Он утирал лоб и щеки пестрым бумажным платком, поглядывая пристально на

двери, в которые вошел и близ которых стояла, прислонившись и вытянувшись, чуть дышащая

фигура какого-то человечка в истертом вицмундирном (анахронизм, кажется, рассказчика. Были ли

тогда они?) фракеxxxv[xiv], белом, или, лучше сказать, сероватом галстухе и с круглою шляпою в

руках.

Довольно яркое освещение комнаты, упадая на этот предмет, не имевший, как видно,

значительных выпуклостей, разливалось по нему как-то без особенного блеска, не отражаясь ни в

тусклых полуопушенных глазах, ни в матовой бледности худощавого лица. Только следуя

направлению графского взгляда, бывшие тут лица могли остановить свои взоры на этом

молчаливом собеседнике, очутившемся тут как бы неестественною силою. Граф не мог не

заметить общего, хотя и молчаливого, хотя и осторожного, изумления и, обратившись небрежно,

как бы нечаянно к хозяину, только тут сказал ему: «Я и забыл второпях, извините, ваше

сиятельство, представить вам и рекомендовать хорошего моего приятеля Никифора Ивановича,

помогающего мне вечерами в чтении этих проклятых бумаг. Рекомендую, рекомендую. Садись,

братец, - продолжал он, обращаясь уж к призраку, — господа эти не взыщут, что мы с тобой одеты

не по-бальному!» При окончании этой фразы, на которую призрак отвечал издали глубоким,

безмолвным поклоном, хозяин дома не мог не подойти к нему, сказать ему несколько оставшихся

неизвестными от истории слов и усадить его на несколько ближайшем к центру беседы кресле

Между тем был подан чай, карты розданы, и партия началась. Утомившись довольно долгим и