... Это—история провала.
Если подобный отчёт может иметь какое-то значение, то связано оно с возможностью извлечь из него опыт, который послужит другим революционным движениям. Победа—это великий источник позитивного опыта, но поражение не в меньшей мере является таковым. Тем более в случае, подобном этому, когда и участники борьбы, и рассказывающие о ней — это иностранцы, рисковавшие жизнями в стране, с которой их связывают только ценности пролетарского интернационализма—на незнакомой территории, где говорили на чужом языке; когда закладывались основы метода, не применявшегося в освободительных войнах последних десятилетий — со времён гражданской войны в Испании...
Эти записки будут опубликованы много после того, как были надиктованы, и возможно, что автор не сможет принять на себя от-
1) Написаны Геварой зимой 1965/1966 г. в Дар-эс-Саламе (Танзания). Впервые опубликованы в 1994 г. в томе под заголовком «Год, когда нас нигде не было» («Е1 асо en que no fuimos en ninguna parte») — вместе с воспоминаниями других участников борьбы; отдельным изданием вышли в 1999 г. в Испании и на Кубе.
ветственность за всё, в них сказанное. Время сгладит многие шероховатости, и, если издание этих страниц будет иметь какое-то значение, редакторы смогут внести изменения, которые посчитают нужными (в частности, используя документальные источники), чтобы прояснить ход событий или суть позиций в свете последующей истории.
Из заключительной части «Записок»
«Мне остаётся самая трудная часть анализа, та, которая касается моего собственного поведения. Углубляя самокритику до предела собственных возможностей, я пришёл к следующим заключениям.
С точки зрения отношений с Гконголезским] революционным командованием" важнейшим препятствием стал тот не вполне нормальный способ, каким я попал в Конго: за всё последующее время я так и не смог преодолеть это препятствие. В этих отношениях я проявлял непоследовательность; долгое время мою позицию можно было определить как чрезмерно снисходительную, а временами я позволял себе вспышки ярости, которые обижали людей; может быть, речь идёт о врождённых свойствах моего характера... Единственный сектор, с которым мне бесспорно удавалось поддерживать правильные отношения,—это крестьяне, потому что я более привычен к политическому языку, к прямым объяснениям, к воздействию личным примером. Мне кажется, что в этом мне удалось добиться успеха. Я не овладел суахили в достаточной мере и достаточно быстро: это было связано в первую очередь с тем, что я знал французский. Что позволяло мне общаться с руководителями, но отдаляло от рядовых. Мне не хватило воли на необходимое усилие.
Что до отношений с нашими людьми [кубинцами], думаю, что с точки зрения физического и бытового самопожертвования ничто не может быть вменено мне в вину. Правда, в Конго я не смог не поддаться двум своим слабостям—курению (курева мне почти всегда хватало) и чтению (читал я здесь очень много). Иначе говоря, я не ощущал как жертву бытовые неудобства—будь-то разбитые башмаки или отсутствие смены белья, общий со всеми рацион питания
1)
или жизнь в одинаковых с бойцами условиях. Но то, что я уединялся для чтения, оставаясь в стороне от повседневного быта отряда, вело к отдалению от товарищей, не говоря уже о том, что есть в моём характере черты, которые затрудняют близкие отношения с другими. Я бывал резок, но думаю, что не чрезмерно и не допуская несправедливости. Я прибегал к методам, не используемым в регулярной армии,— оставляя, например, провинившихся без еды; это— единственный известный мне в условиях герильи действенный способ воздействия. Вначале я пытался применять моральное принуждение—и потерпел неудачу. Я пробовал действовать так, чтобы люди целиком разделяли мой собственный взгляд на происходящее и тоже потерпел неудачу; я оказался неподготовленным к тому, чтобы смотреть с оптимизмом в будущее, которое надо было провидеть сквозь такой мрачный туман, какой окружает нас сегодня. У меня не хватило мужества призвать людей к максимальному самопожертвованию в решающий момент. Речь шла о внутреннем, психологическом барьере. Для меня было очень легко остаться в Конго: с точки зрения самолюбия бойца—это было то, что надо было сделать. Как отразится такое решение на моей будущей деятельности—даже если бы всё это закончилось не лучшим образом,—мне в тот момент было безразлично. Но когда я взвешивал это решение, против [меня] как раз и работало сознание того, насколько легко было выбрать самопожертвование мне лично. Сегодня я считаю, что должен был преодолеть в себе тяжесть подобных «самокритических» сомнений и доказать хотя бы части бойцов необходимость этого заключительного сражения; пусть нас было бы мало, но мы должны были остаться.
Наконец, мои отношения с личным составом—я ощущал это почти физически, хотя речь идёт о чём-то совершенно субъективном—были отягощены [моим] письмом Фиделю. Оно" привело к тому, что товарищи вновь, как и несколько лет назад в Сиерра-Ма-эстре, стали воспринимать меня как «иностранца среди кубинцев». Только вчера это было тем, что складывалось, сегодня—тем, что уходило. Появились вещи, которые больше не воспринимались как общие для нас; стремления, от которых я молча или вслух отказался и которые остаются самыми важными для каждого человека, взятого
1) Речь идёт об отказе от официальных постов, кубинского гражданства, об «освобождении Кубы от всякой ответственности за...» и т.д. (см. с. 562).
5031 зима 1965/1966 годов в его отдельности от других,—связанные с его семьей, его страной его средой. Письмо, которое вызвало столько похвальных слов на Кубе и за её пределами, отделило меня от бойцов.
Может быть, эти психологические соображения покажутся неуместными при анализе борьбы почти континентального масштаба. Я остаюсь верным своей концепции революционного «ядра»1 —я был командиром группы кубинцев, не большей, чем рота, и моя задача состояла в том, чтобы быть их реальным руководителем — таким, который мог бы привести их к победе, добиваясь создания и развития подлинной народной [конголезской] армии. Но специфика ситуации, в которой я оказался, делала меня одновременно солдатом, представителем иностранной державы, инструктором (кубинцев и конголезцев), стратегом, политиком высокого уровня в незнакомой политической ситуации. И «Катоном—цензором», нудным и высокомерным в моих отношениях с руководителями [конголезской] революции. Необходимость тянуть за столько нитей привела к образованию гордиева узла, разрубить который у меня не хватило решимости. Если бы я был солдатом — и только,— у меня было бы больше возможности влиять на другие аспекты моих сложных отношений... Я рассказал уже, как дошёл до крайности—защиты безопасности руководителя (моей драгоценной персоны) в особо катастрофической ситуации, в которую оказался втянут, и как я не смог избавиться от субъективных соображений в связи с вопросом о продолжении борьбы в последний момент.
Я многому научился в Конго. Были допущены ошибки, которые я больше не повторю, другие я, возможно, повторю—или совершу новые. Я покинул Конго с большей, чем когда-либо, верой в партизанскую борьбу—но так или иначе мы потерпели провал. Моя личная ответственность за это велика, я не забуду ни этого поражения, ни ценнейших его уроков.
1) В скором будущем она получит название «очага» (foco).
Письмо Армандо Харту Давалосу1
Дар-эс-Салам, 4. XII. 1965 г.
Мой дорогой секретарь:
Поздравляю тебя с предоставленной тебе возможностью побывать богом: ты располагаешь шестью днями для этого2. Прежде чем ты закончишь и сядешь отдыхать, хочу изложить тебе некоторые идейки насчёт культуры нашего авангарда и нашего народа в целом.
В этот период длительных каникул я сунул нос в философию, что я давно уже думал сделать. Первая трудность, с которой я столкнулся: на Кубе ничего не опубликовано, если исключим советские кирпичи3, слабость которых в том, что они не дают тебе думать: так как партия уже сделала это за тебя, и твоё дело—переваривать это. Не говоря уже о том, что подобная методология полностью противоречит марксизму, книги эти по общему правилу попросту очень плохи. Вторая же—и не меньшая трудность—моё полное незнание философского языка (в тяжёлом поединке с маэстро Гегелем я уже в первом раунде дважды был послан в нокдаун). Поэтому я составил себе план занятий, который, как я думаю, может быть проанализирован и намного улучшен, для того чтобы заложить основы подлинной школы мышления; мы ведь уже много сделали, но когда-нибудь должны будем и осмыслить сделанное. Я составлял это как план собственного чтения, но он может быть приспособлен и для того, чтобы послужить планом серьезных публикаций в политическом издательстве"". Если ты бросишь взгляд на его публикации, сразу же увидишь избыток советских и французских авторов. Это вызвано лёгко-
