Этот прискорбный случай исполнил меня глубокой скорби тем более еще и потому, что отныне на борту не оставалось никого, с кем я мог бы поделиться своими заботами, или кто мог бы мне дать совет и меня утешить. Крэмпли не только не раскаялся в своей жестокости при известии о смерти Томлинса, но и самым возмутительным образом оскорбил его память, утверждая, будто тот отравился из боязни предстать перед военным судом по обвинению в мятеже; и по этой-то причине он не разрешил, прежде чем бросили за борт покойного Томлинса, отслужить заупокойную службу по нем.
Только мысль о близком освобождении помогала мне сносить грубые притеснения этого турецкого паши, который, из-за одного только стремления мне досадить, выразил желание, чтобы мои сотрапезники исключили меня из своего общества. Как только он на это намекнул, они тотчас же пошли ему навстречу, и я вынужден был есть в одиночестве в течение всего периода, оставшегося до конца нашего перехода, который, впрочем, скоро должен былзавершиться.
Мы шли уже семь недель, когда канонир заявил капитану, что, по его подсчетам, нам надо сделать промеры и тот должен распорядиться о том, чтобы бросили лот. Крэмпли поклялся, что канонир ничего не понимает в вождении корабля, так как до промеров еще осталась сотня лиг и посему он не станет возиться с лотом. В соответствии с этим мы шли, не убавляя парусов, еще день и ночь, хотя канонир утверждал, что видит огни Сайли{63} и наутро запротестовал по всей форме против поведения капитана, за что и был арестован. В течение дня мы не видели земли, и это обстоятельство столь вскружило голову Крэмпли, что он не помышлял о промерах.
Но в три часа ночи корабль наскочил на мель и крепко засел на песчаной косе. Это происшествие взбудоражило всю команду. Немедленно спустили шлюпку, но мы не знали, где берег, и должны были ждать рассвета. А в это время ветер усилился, и волны начали бить о шлюп с такой силой, что угрожали разнести его в щепы. Канонира освободили и спросили его мнения; он посоветовал капитану срубить мачту, чтобы облегчить судно; но это делу не помогло: матросы, видя, что положение отчаянное, по обычаю, разбили сундучки офицеров, переоделись в их костюмы, распили без церемоний их вино, и пьяное бесчинство началось.
В разгар этого буйства я спустился вниз, чтобы спасти свои пожитки, и обнаружил, что помощник плотника разбивает топором каюту казначея, преспокойно при этом посвистывая. Когда я спросил его, зачем он это делает, он хладнокровно ответил:
— А я хотел только попробовать ром казначея, больше ничего.
В этот момент появился казначей и, увидев свое добро в опасности, горько пожаловался на несправедливость и спросил парня, зачем ему нужно спиртное, когда через несколько минут он отправится на тот свет.
— Эх, была не была! — сказал грабитель. — Будем жить, пока можно!
— Ах ты, жалкий негодяй! — вскричал казначей. — Какова будет твоя участь на том свете, если ты помрешь грабителем!
— Должно быть, попаду в ад, — невозмутимо ответил тот, а казначей упал на колени, умоляя господа о том, чтобы мы не все погибли из-за одного Ионы{64}. Пока шла эта беседа, я облачился в лучший свой костюм, прицепил тесак, заткнул за пояс заряженные пистолеты, захватил с собой все, что было можно, и поднялся на палубу, замыслив воспользоваться первым удобным случаем, чтобы достичь берега, который мы увидели на рассвете в трех милях впереди. Крэмпли, убедившись в тщетности своих попыток снять корабль с мели, порешил позаботиться о своем спасении и спустился в шлюпку, а как только он спустился, вся команда бросилась за ним и шлюпка неминуемо должна была опрокинуться, если бы не нашелся кто-то поумнее других и перерубил канат, после чего шлюпка отошла.
Прежде чем это произошло, я всячески пытался в нее попасть, но мне мешал капитан, столь жаждавший не впускать меня в шлюпку, что не обращал внимания на поведение других. Придя в ярость от такого бесчеловечного пристрастия и видя, что канат перерублен, я выхватил из-за пояса один из пистолетов и, взведя курок, поклялся застрелить каждого, кто преградит мне дуть. С этими словами я напряг все свои силы и прыгнул в шлюпку, содрав при этом прыжке кожу с голеней. Падая, я случайно опрокинул Крэмпли, который, поднявшись, хлопнул меня несколько раз кортиком и приказал матросам швырнуть меня за борт, но они были слишком поглощены собственной своей безопасностью и не обратили на это внимания.
Хотя лодка была сильно перегружена, а море вздымалось весьма угрожающе, мы ухищрились добраться до суши через час после того, как расстались сошлюпом. Как только я ступил на terra firma[61], мое негодование, столь долго во мне клокотавшее против Крэмпли, прорвалось наружу, и я немедленно вызвал его на поединок, предлагая ему выбрать один из моих пистолетов. Он схватилодин из них без всяких проволочек и, прежде чем я успел взвести курок на другом, выстрелил в упор мне в лицо и отбросил пистолет.
Меня оглушило, и, вообразив, что пуля попала мне в мозг, я разрядил свой пистолет как можно скорей, чтобы не умереть неотмщенным; затем налетел на своего врага, выбил ему несколько передних зубов рукояткой пистолета и прикончил бы его этим оружием, если бы он не вырвался и не схватил свой кортик, который отдал своему слуге, когда брал пистолет. Увидев его вооруженным, я выхватил тесак, швырнул пистолет ему в голову и, в припадке бешенства схватившись с ним, всадил мое оружие ему в рот, разорвав его до уха. То ли его привела в замешательство острая боль от раны, то ли он пошатнулся на неровной почве — я не знаю, но он отступил на несколько шагов; я наступал и одним ударом порвал сухожилие на тыльной стороне его руки, после чего он выронил кортик и остался беззащитным. Не знаю, на какую жестокость вдохновила бы меня ярость, если бы в тот момент я не рухнул на землю от удара по затылку, лишившего меня сознания. В течение некоторого времени я пребывал в этом жалком состоянии, беспомощный, во власти разъяренного варвара и его алчной бесчеловечной команды; возник ли между ними спор, пока я находился в беспамятстве, не берусь утверждать; но в одном отношении они были единодушны и действовали ловко и быстро; когда я обрел способность соображать, я обнаружил, что нахожусь один, в пустынном месте, и лишился костюма, денег, часов, пряжек, а также и других вещей за исключением башмаков, чулков, штанов и рубашки. Какое это было открытие для меня, только час назад имевшего наличными шестьдесят гиней! Я проклял день своего рождения, родителей, меня породивших, море, которое меня не поглотило, кинжал врага, не нашедший пути к моему сердцу, злодейство тех, кто бросил меня в таком тяжелом положении, и в припадке отчаяния порешил лежать там, где был, пока не погибну.
Глава XXXVIII
Я встаю и пробираюсь в амбар, где подвергаюсь опасности погибнуть от рук испуганных поселян. — Их жестокость. — Мне приходит на помощь женщина, слывущая колдуньей — Ее история. — Ее совет. — Она рекомендует меня лакеем к незамужней леди, чей нрав она описывает
Но пока я лежал, погруженный в раздумье, порывы отчаяния незаметно утихли; мое положение представилось мне совсем в другом свете, не так, как видел я его вначале, и в результате моих размышлений я решил встать, если хватит сил, и добраться до ближайшего населенного места, где мне оказали бы помощь. Не без труда я поднялся на ноги и, ощупав себя, убедился, что не получил никаких иных повреждений, кроме двух ран в голову, спереди и сзади, по видимому от ударов одним и тем же оружием, а именно рукояткой пистолета. Я бросил взгляд в сторону моря, но не увидел никаких признаков корабля, а потому и заключил, что он разбит в щепы и все остававшиеся на нем погибли.
Но канонир, как узнал я впоследствии, наделенный большей смекалкой, чем Крэмпли, сообразив, что тот покинул судно в начале прилива и что оно может сойти с мели, когда прилив достигнет высшей точки, не спешил добираться до берега, а оставался на палубе, надеясь благополучно ввести корабль в какую-нибудь гавань, после того как командир его покинет; за такую услугу он, несомненно, надеялся получить щедрое вознаграждение. Этот план он и привел в исполнение, а Адмиралтейство посулило ему всякие блага за спасение корабля его величества; но я так и не слыхал о том, чтобы он пожал плоды своих ожиданий.