Синее-белое.

Забавы советской номенклатуры. Прототип, лиса, ответственный работник ЦК КПСС Ю. Хильчевский, посол Н. Егорычев. 1978 год, Дания

65-летие Черненко в Копенгагене, и не о выпивке речь, а о подарке, а проблема в том, чтобы наклонить чашу, но не пролить ни капли: вдруг отвергнет? сильные мира берут не у всех, а резидент по положению ближе к егерям, нежели к сановным охотникам.

В результате набор мелочей: пепельница с русалкой, термометр с варяжским кораблем, вазочка с видами Копенгагена и несколько гномов с красными симпатичными носами, именуемых в Скандинавии троллями.

И грянул праздничный день, и прибыла поутру шифровка с поздравлениями от Андропова (у шефа КГБ наверняка имелся список всех великих дат, от Пушкина до членов и кандидатов Политбюро), и переступил я в назначенное время порог кабинета, который от присутствия почти члена ПБ, казалось, раздвинулся в стенах.

Торжественно зачитал реляцию Председателя, блиставшую оригинальностью: «от души… на благо Родине… здоровья, успехов в работе и счастья в личной жизни», готовясь вручить сувениры и надеясь на отеческий поцелуй, о котором рассказывал бы внукам до конца дней.

Константин Устинович хитро улыбнулся и по-простецки вздохнул: «Эх, Юрий Владимирович! Злоупотребляет Юрий Владимирович своим служебным положением!» (Мол, использует служебную шифрсвязь!) — «А вот от меня… от нас… скромные сувениры… тролли…» — «Тролли?» Смятение и удивление на лице при виде красных носов и колпаков. «Это датские гномы, волшебники для внуков…»— растолковывал дурак. («Сейчас, сейчас притянет меня к груди… сейчас! А в Москве скажет Юрию Владимировичу, какой умный резидент сидит в Дании».)

Я чуть расслабил ноги, став пониже, чтобы ему легче было заключить меня в объятия, но черт побери! они любить умеют только мертвых!

Как хотелось быть ценимым вождями, служить и поклоняться, чувствовать себя причастным к мудрым политическим деяниям! Особенно тем, кто порой вдруг обнаруживал остроумие или вдруг садился за фортепиано или выдавливал из себя пушкинский (а то и собственный!) стишок…

М-да, мы умели служить, этого у нас никто не отнимет, служить верно и яростно, а потом выпить— и обо всем забыть.

Снова пошло пятнами: дом рыбака и охотника на Сахалине, вечно пьяный хозяин, два года назад опрокинувший в море лодку с семьей, он вспарывает брюхо горбушам, заполняя марлю икрой, опускает в раствор соли, он бродит вокруг дома, собирая пустые бутылки, на которые и пьет: пятничный заезд, три переполненных автобуса с отдыхающими, уже в дрезину упившимися, они шумно вылезают и с ходу пьют остервенело, словно в последний раз, они, качаясь, танцуют, гремя «На диком бреге Иртыша», — и все это у таежного леса, объятого свежими и сочными запахами, рядом с прозрачной рекой, — полураздетые бабы изливаются в похабных частушках, хозяин уже спит мертвым сном, в воскресенье автобус отбывает, к среде хозяин просыпается и бродит, собирая бутылки. Цикл закончился.

Еще пятно по контрасту: чинно сбираются на охоту румяные датские дяди в бриджах и высоких обтягивающих щиколотку рыжих ботинках со шнуровкой, черные лимузины, торжественный развоз охотников по местам, глоток виски из плоской фляги с серебряным горлышком и в черной коже, сообщающей, как писали в прошлом веке, приятное тепло рукам, и егеря стучат, лупят палками по кустам, оттуда, словно тарелочки в тире, круто взмывают в небеса фазаны, — пиф-паф! ой-ой-ой! — пробитое тело замирает, резко тормозит и жалким комочком рушится на землю. Гости возвращаются к столу, за ними на вездеходе с прицепом следуют цветастые трупики фазанов, их раскладывают на земле в мистическое каре. Парад фазанов, ритуал священный, пьют не только аквавит, но и стародатский ликер, похожий на итальянский фернет бранка, горький настой из благовонных трав.

Иностранцы сраные, пижоны говяные, да разве так пьют?!

Что нам белесые варяги?! Скучны, как дохлая треска! Что Конотоп, что Копенгаген, все начинается на «к»! Люблю собачек я и кошек, их много в городе и вне, и вечно со своих подошв ножом соскабливаю «г». По пляжу побежишь за водкой, тебе тепло и хорошо. А рядом голые красотки лежат с распущенными жо. Сидим на озере, косые, и каждый— лоб и эрудит. И тихо спит советник синий на чьей-то огненной груди.

В добротном пьянстве важны сюжет и интрига, иначе оно вырождается в тупой алкоголизм: хочется увозить трех сестер в Москву, рубить вишневый сад, разыгрывать друзей по телефону от имени председателя КГБ.

Но все равно скручивает и душит тоска, мир рассыпается, люди исчезают, и остаешься совершенно один, не считая бутыли.

Выручает телефон — лучший друг человека и панацея от одиночества, — одна беда: ночью приятели спят, и приходится звонить туда, где еще не поздно — в Нью-Йорк, Лондон, Рио-де-Жанейро, Пекин.

Сюжеты, обрывки фраз, ухмылки, allegro та поп горро, прошлогодний снег, жизнь, allegro vivace, хохот («Как же ты полез по балкону в окно, ведь это — восьмой этаж!»), andante fredo, амиго, помнишь, как ты выдрал в отеле перо из чучела павлина, а потом в ресторане бросал в метрдотеля кусками жареной рыбы? Кто в стодолларовых ботинках «Ллойдс» бродил по воде вдоль морского берега, проверяя их на прочность? Кто изображал из себя президента США? Разве можно орать члену ЦК, что ты — русский коммунист и потому можешь путешествовать по миру без разрешения каких-то инстанций? Не стреляйте больше из газового пистолета, у меня до сих пор во рту — словно спалили куриные перья. Танцевали, пели под оркестр «как же это было? как же это было!» (Кикабидзе), а потом оказалось, что никакого оркестра в тот вечер в ресторане не было. Не сидите долго в ресторанных сортирах, хотя там хорошо спится: проклятые служители стучат в кабину и кричат «пора!», им все равно, народ испохабился, хочет взяток, норовит урвать, завтра в восемь, как всегда, на вокзале рядом с буфетом, где пьяницы хлещут водяру и запивают мадерой, в зале ожидания, где навалом, вповалку лежат тело за телом, где бабки в платках на тюках и младенцы ревут на руках оглашенно, приляжем рядом, осторожнее, носом не ткнись по ошибке в румяную пятку.

Это я, бедолага.

Я иду по вокзалу, и мне легко.

Я родился в мае, когда Телец уже перекрыт Близнецами, я легко запоминаю прочитанное, люблю общество и развлечения и вкусно поесть, имею хорошую деловую интуицию, люблю одеться комильфо, потому считаюсь богаче, чем есть на самом деле, я ревнив, обладаю врожденным чувством гармонии, ритма и цвета, из таких выходят превосходные должностные лица, служащие и лидеры в правительственных организациях и армии, гороскопы едины и в том, что я верный и надежный друг, а также могу быть доброй терпеливой няней и исцелителем, склонен к садоводству, имею отличное телосложение, но тем не менее подвержен болезням горла, носа и верхней части легких.

Твердою рукою, не квадратной, без холма Венеры, с короткими ногтями (наклонность к сердечным болезням, недомоганиям туловища и нижних частей тела), легко покрытой волосами, что указывает и на энергичность, и на флегматичность, пока еще твердою рукою я наливаю в пластмассовый стаканчик, прихваченный дома, и пью.

Неужели дурак?

Vivat!

И отдать концы после попойки. Как Шекспир.

Счастье начальственной столовой и ондатровой шапки вдохновило меня на новый подвиг: почему бы не написать кандидатскую диссертацию, не присоединиться к важным лысинам окружавших меня научных мужей и избавиться от комплекса неполноценности?

Зверь в облике этнопсихологии, запретной при Иосифе Виссарионовиче, считавшем, что национальный характер проявляется лишь в области культуры и т. п., уже бежал на ловца, тема была воистину золотой жилой, в советской официальной науке (то в психологии, то в этнографии) ее касались с опаской, в нашей разведке о национальном характере писали отрывочно и сугубо прагматически — так что мне выпало соединить несоединимое: Англию, психологию и КГБ.