Как заказывай бутылку за бутылкой граф Солсбери! как выдерживал паузу, морщил лоб, дергал носом, как пробовал и отвергал и требовал открыть новую бутылку, ибо находил, что это — не шато-неф дю пап 1793 года, как указано на поросшей мхом этикетке, а всего лишь нюи сент-джордж 1815-го.

Как я смущался, бледнел и холодел, вслушиваясь в скандал, как трепетал я, когда он вызывал хозяина ресторана и отчитывал его за подлог и требовал его лично опробовать бутылку шато-неф дю папа, чтобы самому убедиться, что он торгует дерьмом 1815 года, когда, как всем хорошо известно, винный урожай во Франции был катастрофическим, в чем легко убедиться, хлебнув из бутылки.

«Сейчас хозяин вызовет полицию! — страдал я. — У меня спросят документы… узнают, что я — русский, все сопоставят. Ну и негодяй! И с ним теперь в этом ресторане нельзя появляться — запомнили на всю жизнь, и с другим человеком опасно— ведь и меня запомнили!»

С десяток таких случаев — и превращаешься в полного психопата. Конспирация и подозрительность заставляют говорить шепотом, ходить на цыпочках, постоянно выглядывать в окно (нет ли слежки?), весь вечер думать, правда ли, что соседу нужен был коробок спичек или он зашел, чтобы составить план квартиры для предстоящего негласного обыска.

Отставные разведчики с возрастом становятся мнительными, им кажется, что они по-прежнему в центре внимания, — уже после войны никому не нужный шеф германской разведки Шелленберг при виде приближавшейся жены садовника понизил голос и прошептал собеседнику: «Французы всегда использовали пожилых женщин как агентов».

Начинающий разведчик обычно далек даже от мысли хорошо выпить и пожрать, он экономит народные деньги — и я, дурак, в первые годы заказывал что подешевле и все норовил поинтенсивнее вести беседу, побольше выведать информации, мешая агентам жевать и глотать, и в тот момент, когда они покойно отправляли в рот кусок бифштекса, полив его соусом анжу, и подносили бокал ко рту, вламывался скрипучим буфетом в музыкальное чавканье с планами подрыва бактериологической лаборатории в Портоне или создания нелегальной группы на Канарских островах.

Стыжусь, но из-за моей бестактной навязчивости граф Солсбери чуть не проглотил улитку вместе с раковиной и не умер, как любовница графа Лаперуза, подавившаяся портретом своего любовника, который она проглотила в момент экстаза, — сравнение, конечно, не выдерживает критики.

Прошли мучительные годы, прежде чем я понял, что во время трапезы пристойнее обсуждать актуальные проблемы погоды и вздыхать, что десять лет назад в это время было и теплее, и зеленее, и воздух чище, и люди добрее. А как насчет здоровья? Как ишиас, помешавший год назад вылететь в Дублин для того, чтобы выкопать портативную радиостанцию, запрятанную в тайник? Как печенка и селезенка? Кстати, не хотите гусиной печенки, нет, нет, не паштета из нее, а целой, ничем не испорченной, экологически чистой foi de gras? He барахлит ли сердце? Ведь в случае чего можно и тайно вывезти в страну, ради которой мы живем и боремся, и отдать в руки опытнейших советских академиков и профессоров — они не подведут (почему-то вспоминается «дело врачей»).

В первые разведывательные годы, сидя за столом с агентом, я не ел и не пил, вслушиваясь в его речь, стараясь запомнить каждое его золотое слово, дабы мотом воспроизвести на бумаге и отправить в Центр, — поразительно, но обычно вся эта информация отправлялась Москвою в корзину.

Тогда я начал легко выпивать, что вносило тревожно-драматические нотки в информацию, причем чем больше я выпивал, тем лучшие оценки получала моя информация в Центре, и неудивительно: пожаром пылали отношения внутри НАТО, на советских границах тучи ходили хмуро, ЦРУ и СИС вербовали налево и направо и плели заговоры против власти рабочих и крестьян, от такой информации Центр млел, она летела на самый верх, ибо вполне соответствовала образу мыслей владык страны.

И тогда уже на трезвую голову впервые посетила меня дерзкая идея: а почему бы не выпить бутылку коньяка в суровом одиночестве? Кому нужна встреча с агентом, если и так все ясно до слез? Зачем рыскать по городу, собирая отзывы на очередную эпохальную речь Генерального, если и без этого понятно, что она произвела на правительственные и парламентские круги неизгладимое впечатление?

Так начинают работать в одиночку.

Утро туманное, утро седое, кричит петух, обливание водой по методу Детки (ходи босиком и первым говори «здравствуйте!»), косилка ползет по щекам, чашка кофе и простая мысль: кому это все нужно? Мир разбух от информации, и пора платить деньги тем, кто ее уничтожает.

И все это из-за радио, телефона и телевидения, они сводят на нет шпионаж — а ведь было время, когда разведчик выезжал в Париж, чтобы определить точное местонахождение собора Парижской Богоматери и все новости собирал на рынке…

Дорогое мое правительство, как ты там поживаешь? Тебе не скучно? Взбодрись, пробеги добрым взглядом по скромной депеше о шотландско-валлийских отношениях и их неоднозначном влиянии на внешнюю политику Англии. Блестяще, правда? Теперь объясним генсеку местоположение Шотландии и что такое валлийцы. Он выслушает, мудро кивнет головой, а когда вернется со Старой, как геморрой всех вождей, площади домой, то расскажет жене, детям и внукам о таинственных Уэльсе и Шотландии, добавит за чаем, что в Шотландии родился Бернс, которого хорошо перевел Маршак, и определенно заметит, что всю эту ценную информацию передал шифром один из тех скромных героев, которые умирают в одиночку.

Или вдруг генсек молвит: а почему бы нам, товарищи, не направить делегацию в Валлию, где живут, если не ошибаюсь, валлийцы?

Делегация — это хорошо, пьешь с ней много и, главное, бесплатно, что тоже очень важно и очень приятно. Правда, некоторые, вырвавшись за кордон из своей тюрьмы, так радовались, что портили ненароком платье королевы, путали министра с мажордомом, входили в гостиничную телефонную будку, думая, что это лифт, а циферблат — всего лишь кнопки.

Пьяные делегации — это ужасно, но гораздо ужаснее делегации трезвые.

Копенгаген.

Константин Устинович Черненко, ставший недавно кандидатом в члены ПБ и потому отправленный в капстрану (впервые в жизни) на съезд датских коммунистов.

Не пил ни грамма из-за болезни, прибыл с персональным врачом и охранниками и поселился в посольстве, где сразу запахло аптекой, что трудно вязалось со стабильными ароматами перегара.

В первое же утро после завтрака по мановению жезла помощника я, как положено, предстал перед Черненко и вкратце поведал об «агентурно-оперативной обстановке» в стране Андерсена, почтительно всматриваясь (даже вслушиваясь) в неподвижный круглый лик.

Был я до омерзения трезв и потому еще больше подчинен идеям верноподданничества, вкрадчив и льстив, но чуть не опрокинул стаканчик, когда на совершенно секретном совещании Константин Устинович сообщил о последних грандиозных достижениях в нашем сельском хозяйстве.

Но удержался, не выпил — и в тот же день неприятность: водитель машины, где восседали Черненко и посол, так заслушался беседой великих, что проехал на красный свет прямо под автобус, тот еле успел затормозить…

В тот же вечер убеждали Черненко поднять зарплату нищающим гражданам великой державы и в этих целях провели высокого гостя по улочкам, где располагались самые дорогие магазины.

Двигались группой человек в десять: шефы всех ведомств, партком, профком.

«Как же вы живете? — изумлялся потрясенный Константин Устинович, самолично увидев, что цена туфель выше зарплаты посла. — Как же живут датские трудящиеся?» — забота о них никогда не покидала наших лидеров.

Отбой.

Спокойной ночи, леди и джентльмены.

Помечтаем под кородрягу.

Хочется уехать к черту усесться на террасе отеля с видом или в саду с видом на нерентабельный но вполне живописный фиорд где-нибудь в Думбартон-Оксе вдыхая дымок сигариллы чужой[53] однако без всякого фобства и рискуя быть застигнутым раздетым скажу что обожаю западные клозеты утепленные вычищенные искусно какое кощунство теперь придется убеждать всех кто повыше а главное всех кто пониже что я хотел бы жить и умереть в Париже если б не было такой земли Москва как будто любовь к родине это чувство зависящее от качества лосьонов красоты улиц чистоты рубашек и марки вина кружится голова и вот втыкаю в галстук булавку бриллиантовую и как суперденди выряженный и начищенный до умопомрачения галантный и до безобразия напыщенный смочив щеки кельнской и закурив голландскую отхлебнув сельтерской и оторвавшись от шведского спускаюсь в бар английский в поисках счастья и виски ах этот поиск счастья до хорошего он не доводит синее-белое белое-синее необъяснимое мелькает и бродит по пустынным гостиным то из камина тонко проплачет то зашепчет откуда-то из выси какая запальчивость сколько свежести мысли где вы учились и в каких кругах извините выросли откуда все это вынесли ах недаром у вас редкие волосы.