Мария приостановилась и затем добавила:
— У нас здесь женщины в большинстве очень порядочные — ты даже удивился бы. Раньше я думала, что они идут на это, потому что им нравится. Но разве женщине может нравиться продавать себя всякому мужчине, старому или молодому, черному или белому!
— Некоторые из них говорят, что нравится, — сказал Юргис.
— Я знаю, — ответила Мария, — мало ли что они говорят! Они понимают, что раз попали сюда, то уже не выберутся. А на самом деле ни одна женщина не бралась за это добровольно, всегда виновата нужда. У нас есть молоденькая еврейка, которая служила посыльной у модистки, но заболела и лишилась места. Она провела четыре дня на улице без маковой росинки во рту, а потом пошла в одно место, тут за углом, и предложила себя. У нее сперва отобрали всю одежду, а потом уже дали поесть.
Мария угрюмо замолчала.
— Расскажи о себе, Юргис, — сказала она вдруг. — Что с тобой было?
И он рассказал ей длинную историю своих похождений со времени бегства из дому — как он стал бродягой, как строил подземную железную дорогу и был сбит локомотивом, потом о Джеке Дьюане, о своей политической карьере на бойнях, о крушении этой карьеры и последующих злоключениях. Мария слушала его с сочувствием, глядя на него, нетрудно было поверить его рассказу о тяжких лишениях.
— Ты во-время нашел меня, — сказала она. — Я поддержу тебя. Я буду помогать тебе, пока ты не найдешь работы.
— Мне бы не хотелось брать твои… — начал он.
— Почему? Потому что я здесь?
— Нет, дело не в этом, — сказал он. — Но ведь я ушел и бросил вас…
— Глупости! — отозвалась Мария. — Брось думать об этом. Я не виню тебя.
— Ты, верно, голоден, — сказала она, помолчав. — Давай закусим; я потребую чего-нибудь сюда.
Она нажала кнопку, вошла негритянка и приняла ее заказ.
— Приятно, когда кто-нибудь прислуживает тебе, — заметила она со смешком, потягиваясь.
Тюремный завтрак был не особенно обилен, и Юргис успел проголодаться. Мария устроила небольшой пир, и за едой они разговаривали об Эльжбете и детях и вспоминали минувшие времена. Не успели они кончить, как вошла другая негритянка с сообщением, что мадам зовет Марию, «литвинку Мэри», как ее называли здесь.
— Это значит, что тебе пора уходить, — сказала Мария.
Юргис встал, и она дала ему новый адрес семьи, жившей теперь в квартале Гетто.
— Иди туда, — сказала она. — Они будут тебе рады.
Но Юргис колебался.
— Я… по-моему, лучше подождать, — сказал он. — Слушай, Мария, может быть, ты дашь мне немного денег, чтобы я сначала устроился на работу?
— Зачем тебе деньги? — возразила она. — Все, что тебе нужно, — это поесть и иметь где переночевать, правда?
— Да, — сказал он. — Но мне не хочется идти туда, после того как я бросил их… и когда у меня нет работы, а ты… ты…
— Да ладно! — перебила Мария, слегка подталкивая его. — Что ты болтаешь? Я не дам тебе денег, — добавила она, провожая его к двери, — потому что ты их пропьешь и добра из этого не выйдет. Вот тебе пока четверть доллара. Иди, они так обрадуются твоему возвращению, что тебе некогда будет стыдиться. До свидания!
Юргис вышел и побрел по улице, раздумывая, что делать дальше. Он решил сначала попытаться найти работу и остаток дня провел, безуспешно обходя фабрики и товарные склады. Потом, когда уже почти стемнело, он решил пойти к Эльжбете, но, заметив закусочную, вошел и истратил свои четверть доллара на обед. Выйдя оттуда, он переменил решение — ночь была теплая, и он мог провести ее под открытым небом, а с утра возобновить поиски работы. Поэтому он пошел куда глаза глядят и вдруг заметил, что идет по той же улице и мимо того же зала, где накануне слышал политическую речь. Теперь здесь не было ни красных огней, ни оркестра, а только простое объявление о митинге, но поток людей вливался в дверь. Юргис решил снова зайти туда, чтобы отдохнуть и подумать, что делать дальше. Никто не требовал билетов, следовательно, развлечение было опять бесплатное.
Он вошел. На этот раз зал не был украшен, но на эстраде толпились люди, и почти все места в зале были заняты. Юргис с трудом нашел свободный стул в заднем ряду и сразу забыл об окружающем. Не подумает ли Эльжбета, что он явился жить на ее счет? Или она поймет, что он снова хочет работать и вносить в дом свою долю? Встретит ли она его приветливо, или будет пилить? Только бы достать какую-нибудь работу, прежде чем идти туда. Хоть бы этот последний мастер согласился испытать его!
Вдруг Юргис очнулся. Толпа, заполнившая теперь зал до самых дверей, оглушительно зашумела. Люди вставали с мест, размахивали платками, кричали и вопили. «Наверное, оратор приехал, — подумал Юргис. — Охота же им так с ума сходить! Какая им от всего этого выгода? Какое отношение имеют они к выборам, к управлению страной?» Юргис побывал за кулисами политики.
Он снова погрузился в свои мысли, попутно отметив, что теперь ему отсюда не выбраться, потому что зал набит битком, а после митинга идти к Эльжбете будет поздно, и ему придется провести ночь на улице. Пожалуй, даже лучше будет пойти туда утром, когда дети отправятся в школу и он сможет спокойно поговорить с Эльжбетой. Она всегда была благоразумна, а он серьезно решил загладить свою вину. Он сумеет убедить ее. Кроме того, на его стороне Мария, она дает деньги; если Эльжбета заупрямится, он просто напомнит ей об этом.
Юргис продолжал размышлять. Прошел час, другой, и Юргису начало грозить повторение вчерашней катастрофы. Оратор все говорил, слушатели хлопали, кричали и были вне себя от возбуждения. Однако мало-помалу звуки в ушах Юргиса начали сливаться, мысли в голове путаться, а сама голова — качаться и кивать. Он несколько раз ловил себя на этом и делал отчаянные усилия, чтобы не заснуть. Но в зале было жарко и душно, долгая прогулка и обед возымели свое действие, — в конце концов голова Юргиса упала на грудь, и он заснул.
Как и в тот раз, кто-то толкнул его, и он так же испуганно выпрямился. Так и есть, он опять храпел! Что же теперь делать? С мучительным напряжением он впился глазами в эстраду с таким видом, будто никогда в жизни ничем иным не интересовался. Он ожидал гневных восклицаний и враждебных взглядов. Он представлял себе, как полисмен подойдет к нему и схватит его за шиворот. Или до этого еще не дошло? Может быть, его оставят в покое? Он сидел и ждал, весь дрожа.
И вдруг он услышал голос, женский голос, мягкий и печальный:
— Постарайтесь слушать, товарищ, может быть, это вас заинтересует.
Прикосновение полисмена к его плечу потрясло бы Юргиса меньше, чем эти слова. On продолжал таращить глаза на эстраду и не шевелился; но сердце у него забилось. Товарищ! Кто мог назвать его «товарищем»?
Он ждал долго. Наконец, уверившись, что за ним больше не наблюдают, он искоса взглянул на женщину, сидевшую рядом с ним. Она была молода, красива, хорошо одета — настоящая леди. И она назвала его «товарищем»!
Он осторожно повернулся, чтобы лучше разглядеть свою соседку, но потом, как зачарованный, уставился прямо на нее. По-видимому, она уже забыла о нем и смотрела на эстраду. Говорил какой-то мужчина. Юргис смутно слышал его голос, но все его внимание было приковано к лицу женщины. Он смотрел на нее, и его охватывало смутное беспокойство, переходившее в тревогу. Что с ней? Чем она так захвачена? Что происходит в этом зале? Она сидела, окаменев, крепко сжав руки — так крепко, что под кожей были видны сухожилия. На лице у нее отражалось страшное волнение и напряжение, как будто она отчаянно боролась или смотрела на чужую борьбу. Ноздри ее слегка вздрагивали, и время от времени она быстро облизывала сухие губы. Грудь ее вздымалась, ее возбуждение, казалось, возрастало и снова падало, как лодка на океанских валах. Что это? В чем дело? Очевидно, ее волнует то, что говорит человек на эстраде. Что же это за человек? Что здесь, наконец, происходит? И Юргис посмотрел на оратора.
Перед ним словно открылась картина дикой природы — бури в горах, ломающей деревья, корабля среди бушующего моря. Юргисом овладело тревожное ощущение сумбура, беспорядка, дикого и бессмысленного хаоса. Человек был высок, худ и казался таким же измученным, как и сам Юргис. Редкая черная борода закрывала половину лица, и видны были только черные провалы глаз. Он говорил быстро, в страшном возбуждении; он жестикулировал и метался по сцене, простирая свои длинные руки, словно хотел захватить ими каждого из своих слушателей. Голос его был глубок, как орган. Но Юргис не сразу подумал о голосе — он был слишком занят глазами этого человека, чтобы думать о его словах. Вдруг ему показалось, что оратор начал указывать прямо на него, обращаться именно к нему. И тогда до сознания Юргиса дошел голос, нервный, вибрирующий от волнения, боли и страшной тоски, от невысказанных и не выразимых словами чувств. Этот голос овладевал человеком, сковывал его, пронизывал насквозь.
