Тут ее взгляд случайно упал на Юргиса. Она погрозила ему пальцем.

— Помните, — сказала она, — остаток вы должны заплатить мне все равно! Не моя вина, если за мной послали так поздно, что я уже не могла помочь вашей жене. Не моя вина, что ребенок ручкой вперед пошел и его нельзя было спасти. Я работала всю ночь на этом чердаке, где собаке неприлично рожать, и ничего не ела, кроме того, что принесла с собой в карманах.

Тут мадам Гаупт остановилась, чтобы перевести дух. Мария, заметив, что Юргис весь дрожит и на лбу у него выступили капли пота, робко спросила:

— Как же Онна?

— А как может быть? — отозвалась мадам Гаупт. — Как она может быть, когда ее бросили подыхать в этой конуре? Я вам говорила это уже в то время, когда вы посылали за священником. Она молода и справилась бы при хорошем уходе. Была бы опять здорова. Она упорно боролась, эта девочка, она и сейчас еще не совсем умерла…

— Умерла? — неистовым голосом крикнул Юргис.

— Умрет непременно, — раздраженно буркнула акушерка. — Ребенок уже умер.

Чердак освещался свечкой, прилепленной к доске. Она догорала, треща и чадя. Когда Юргис поднялся по лестнице, он смутно различил в углу постель, — кучу тряпья и старых одеял, лежавшую на полу. Рядом с ней было прикреплено распятие, и около него священник бормотал молитву. Эльжбета стонала и причитала, скорчившись в дальнем углу. На постели лежала Онна.

Из-под одеяла, которым она была покрыта, виднелись плечи и одна рука. Онна так осунулась, что Юргис с трудом узнал ее. Она была худа, как скелет, и белее мела. Ее глаза были закрыты, она лежала неподвижно, словно мертвая. Юргис, шатаясь, приблизился к ней и упал на колени с тоскливым криком:

— Онна, Онна!

Она не шелохнулась. Он в отчаянии схватил ее руку, крепко сжал и продолжал звать:

— Взгляни на меня! Ответь мне. Это я, Юргис! Я вернулся! Разве ты не слышишь меня?

Ее веки чуть дрогнули, и он снова простонал:

— Онна! Онна!

Внезапно ее глаза раскрылись, лишь на одно мгновение. Одно мгновение она смотрела на него. На секунду они узнали друг друга. Но он видел ее словно издалека, словно сквозь дымку тумана. Он простирал к ней руки, в безумной тоске звал ее. Страстный порыв охватил его, жажда той, которая уже умирала, желание, вновь вспыхнувшее в нем и разрывавшее его сердце. Но все было тщетно — видение исчезало на его глазах, ускользало от него, отодвигалось вдаль. У него вырвался вопль отчаяния, все его тело сотряслось от рыданий, горячие слезы текли по щекам, падая на ее тело. Он сжимал ее руки, он тряс ее, он схватил ее в объятия и прижал к себе. По она лежала холодная и неподвижная. Ее не стало… не стало!

Эти слова прозвучали для него, как удар колокола, отдавшись эхом в далеких глубинах его души, заставили дрожать давно забытые струны и разбудили старый полуосознанный страх страх перед мраком, перед пустотой, перед уничтожением.

Онна умерла! Умерла! Никогда больше он не увидит, не услышит ее! Ледяной ужас одиночества охватил его. Он чувствовал, что остался один и весь мир медленно уходит от него, — мир теней и изменчивых снов. В своем страхе и отчаянии он был, как ребенок. Он звал и звал, не получая ответа, его крики разносились по дому, заставляя испуганных женщин внизу плотнее жаться друг к другу. Он был вне себя от горя. Священник подошел и, положив руку ему на плечо, начал что-то шептать, но он ничего не слышал. Он был далеко, он брел по стране теней, стараясь схватить ускользавшую от него душу.

Так проходили часы. Забрезжило утро, и серый свет проник на чердак. Священник ушел, ушли женщины, и Юргис остался наедине с неподвижной белой фигурой. Теперь он был спокойнее, но время от времени стонал и содрогался, борясь с дьяволом ужаса. Иногда он приподымался и подолгу смотрел на белую маску перед собой, потом отводил глаза, не в силах вынести это зрелище. Умерла! Умерла! А ведь она была еще совсем девочка — ей едва минуло восемнадцать! Она только начинала жить — и вот она лежит убитая, искалеченная, замученная насмерть!

Было уже утро, когда Юргис спустился с чердака. Он вошел в кухню, шатаясь, страшный, пепельно-серый, ничего не видя перед собой. Опять пришли соседки; они молча смотрели на него. Он сел у стола и уронил голову на руки.

Через несколько минут открылась входная дверь, в комнату ворвалась струя морозного воздуха, влетели хлопья снега, а за ними — маленькая Котрина, запыхавшаяся от бега и посиневшая от холода.

— Вот я, наконец, и дома! — воскликнула она. — Насилу добралась…

Увидев Юргиса, она вскрикнула от неожиданности. Потом по лицам присутствующих она поняла, что произошло что-то особенное, и, слегка понизив голос, спросила:

— Что случилось?

Прежде чем кто-нибудь успел ответить, Юргис встал, нетвердыми шагами подошел к Котрине и спросил:

— Где ты была?

— Я торг-опала газетами вместе с мальчиками, — ответила она. — Снег…

— Есть у тебя деньги? — спросил он.

— Да.

— Сколько?

— Почти три доллара.

— Давай их сюда.

Испуганная его тоном, Котрина поглядела на женщин.

— Давай их сюда! — громко повторил он.

Она сунула руку в карман и вытащила завязанные в тряпку деньги. Не говоря ни слова, он взял их, вышел из дверей и побрел по улице.

Через два дома он увидел пивную.

— Виски, — потребовал он, входя, и, разорвав зубами тряпку, вынул полдоллара.

— Почем бутылка? — спросил он. — Я хочу напиться.

Сильный мужчина не может быть долго пьян на три доллара. Онна умерла в воскресенье утром, а в понедельник вечером Юргис вернулся домой, трезвый и разбитый, понимая, что, истратив последние деньги семьи, он не купил на них даже мимолетного забвения.

Онну еще не похоронили. Но полиция уже была извещена, и наутро тело покойницы должны были уложить в сосновый гроб и свезти на кладбище для бедных. Когда он пришел, Эльжбеты не было дома, — она ходила по соседям, выпрашивая хоть несколько центов на отпевание. Дети, голодные, сидели наверху, в то время как он, бездельник «и негодяй, пропивал их деньги. Все это желчно сообщила Юргису Анеля; когда же он двинулся к огню, она добавила, что больше не позволит ему наполнять ее кухню фосфатным зловонием. Из-за Онны ей пришлось загнать всех жильцов в одну комнату, но теперь пусть он идет на чердак, где его настоящее место, да и то ненадолго, если он ей не заплатит.

Юргис, не говоря ни слова, вышел в соседнюю комнату и, перешагивая через спящих жильцов, добрался до лестницы. Наверху было темно — у них не было денег на свечку — и холодно, как на улице. В самом дальнем от трупа углу сидела Мария. Здоровой рукой она держала маленького Антанаса и пыталась укачать его. В другом углу тихонько хныкал ничего не евший с утра Юозапас. Мария ни слова не сказала Юргису. Он тихонько прошел мимо, как побитый пес, и сел возле тела.

Может быть, ему следовало подумать о голодных детях и о собственном бессердечном поведении. Но его мысли были заняты только Опной, и он позволил себе снова отдаться горю. Он не плакал, стараясь не шуметь, и сидел неподвижно, содрогаясь от внутренней боли. Пока Онна не умерла, он и не подозревал, как сильно любит ее. А теперь он знал, что завтра ее увезут, и он никогда больше не увидит ее… никогда в жизни! Прежняя любовь, убитая голодом и невзгодами, воскресла в нем. Шлюзы памяти раскрылись, и перед ним пронеслась вся их совместная жизнь: он увидел Онну, какой она была в Литве, в тот день на ярмарке, прекрасную, как цветок, распевающую, как птичка. Он увидел ее такой, какой она была в первые дни их брака, вспомнил ее нежность, ее золотое сердце. Ее голос, казалось, еще звучал в его ушах, а пролитые ею слезы увлажняли его щеки. Долгая, суровая борьба с голодом и нуждой сделала его грубым и ожесточила, но она не изменила Онны, душа которой до конца оставалась живой. Она протягивала к нему руки, искала его любви, молила о нежности и ласке. Как она страдала, как жестоко страдала, какие пытки и оскорбления перенесла! Даже воспоминание об этом было невыносимо. А он — каким подлым, бессердечным чудовищем он был! Каждое сказанное им в раздражении слово возвращалось к нему и резало, как ножом. Какими муками платил он теперь за каждый свой эгоистический поступок! Сколько невысказанной преданности и восторга перед ней поднялось в его душе, когда о них уже некому было сказать, когда было слишком поздно! Слишком поздно! Он задыхался от наплыва чувств, разрывавших ему грудь. Он сидел тут, в темноте, возле нее, протягивая к ней руки, а она ушла навек, умерла! Он чуть не кричал от ужаса и отчаяния. Холодный пот выступил у него на лбу, но он боялся шелохнуться, боялся дышать от стыда и презрения к самому себе.