— А где тут, собственно, главный вход?

— Но в чём дело, дядя? Что-нибудь случилось? Что-то плохое? — спросил я.

— Ты тут живёшь, как на вокзале, как на проходном дворе! — сказал он и вдруг заплакал: — Ты, безмозглое чудовище! Вместо того чтобы смотреть ужастики, ты бы лучше переключился на CNN! Они же сейчас говорят о нас! Мы первая в мире страна с тремя президентами! Теперь нами будут править лизоблюд Ярузельский, поп Мазовецкий и электрик Валенса! Такой демократии нет даже в Америке!

Мой дядя снова был прежний; он больше не жаловался на боли в сердце, усталости на его лице как не бывало, волнение и возбуждение многих бессонных ночей — всё было разом забыто.

Он схватил свой блокнот для заметок и раскрыл его посередине, где под крупным заголовком «Сконцентрированная мощь Польши» было написано: «Благодаря объединению всех революционных сил мы наконец покончили с красным медведем из Москвы. И я был к этому причастен — благодаря моей современной спутниковой и TV-технике».

Он снова обеими руками поглаживал своё жирное брюхо, этот колоссальный барабан, он скрёб себе грудь — из-за пива и свиных ножек он обладал средними размерами борца сумо — и рвался немедленно осуществить любую идею, любую мысль, которая придёт ему в голову.

Джимми Коронко предложил организовать на нашей улице автокортеж с польскими флагами, с шампанским, с хлопушками и конфетти; он считал, что все в индейском квартале должны узнать, кто победил коммунистов: не товарищ Горбачёв и не ЦРУ, и уж тем более не поселковый староста Малец, а мы — польское Сопротивление!

— Краснокожий! — сказал он Бэбифейсу. — Если бы мне вдруг пришлось сегодня идти на войну, я бы взял с собой только тебя. Ты бесстрашный воин! А наши оба парня — Чак и Теофил — врождённые дезертиры! Они постоянно от всего увиливают! Даже в мирное время!

— Мы поможем вам, белым, чем только сможем! — отвечал ему Бэбифейс.

— Сорри, — сказал я, — но у меня действительно нет никакого желания участвовать в этой дикой автопрогулке через полгорода!

Польский национальный флаг и белый орёл были мне так же чужды, как и хвастливые речи офицеров-пенсионеров, которые приходили к нам в школу на национальные праздники рассказывать о Второй мировой войне, но никогда при этом не упоминали об убитых и о смерти. Они не хотели иметь с этим ничего общего — с безнадёжной борьбой, с принудительными подвигами, с пролитой кровью отчаявшихся и безумных.

Чак же не заставил себя долго упрашивать. Затея Джимми пришлась ему по вкусу: немножко проехаться, покричать и пострелять пробками от шампанского! Тем более — ради хорошего дела. Он сказал:

— Тео! Я тебя не понимаю! Если бы нам, индейцам, отдали назад нашу землю, со всеми правами и властными полномочиями, я бы голову не вешал! Для этого надо быть полным глупцом! Но ты же не идиот, я это точно знаю! Послушай же хоть раз своего дядю! Не так уж он и плох. Он только не знает, как тебе сказать, что он в тебе очень нуждается.

— Всё сплошное враньё! — сказал я. — Этот тип сам был членом партии. А теперь корчит из себя святого страдальца. Глаза бы мои не видели!

Чак позвонил своим старым армейским друзьям Биг Эпплу и Джинджеру:

— Ребята! Мы сейчас к вам заедем! Дядя Джимми сегодня угощает!

— А кто он такой, этот дядя Джимми? — услышал я густой бас на другом конце провода.

Я сдался. С этим ничего нельзя было поделать. Я нехотя оделся, выключил телевизор и видеомагнитофон и неожиданно растерялся, не зная, какой же дверью мне воспользоваться. Я сделал выбор в пользу прямого выхода в сад, где карликовый пони Бэбифейса пасся на газоне, обгладывая всю траву дотла. Безумие заразительно, думал я, так неужто и я стану однажды таким же толстым поляком с усами и с начисто выметенным банковским счётом, как Джимми? Одиноким и без жены? Буду постоянно торчать перед телеком и отслеживать новости со всего мира, как будто речь идёт о моей собственной жизни и смерти? Ужасно! Может, всё дело лишь в возрасте, и со временем я тоже буду сидеть на диване с польским флагом и аэрозолем от комаров, потягивать пиво, жевать сигареты, смотреть новости CNN, ругаться и жаловаться на сердце.

Бэбифейс и Джимми возглавили колонну на «шевроле». Чак и я тащились за ними в темпе улитки.

— Неужто мы так и будем ехать? — спросил Чак. — Мой спортивный автомобиль ко многому привык, но его коробка передач не рассчитана на скорость пешей прогулки!

— Сначала радовался, а теперь жалуется, — сказал я, — такой подход мне нравится больше всего.

Чак улыбнулся:

— Именно это ты и должен был сказать! Хоть немного тебе угодил и повеселил. Чего же ты всё - таки хочешь? Покончить с собой? Сделай харакири-я бы при этом поприсутствовал! Ничего удивительного, что тебе так не везёт с женщинами. Кому нужен депрессивный поляк? Хорошенькие издалека чуют, когда перед ними чокнутый! Уж в этом я разбираюсь. Поверь мне!

— Откуда тебе знать, кто я и какой? — спросил я. — Агнес меня любила!

Биг Эппл и Джинджер жили в нескольких кварталах от нас, и не прошло и двадцати минут, как мы были на месте.

Всякий раз, когда мой дядя приходит куда - нибудь в гости, он после короткого приветствия сразу же направляется в туалет. Проходит немало времени, прежде чем снова его увидишь. Что уж он там делает — понятия не имею. Но в тот вечер, когда мы в первый раз зашли к друзьям Чака, всё это растянулось во времени как-то особенно надолго: Джимми исчез, и когда я к нему постучался, по другую сторону двери царила мышиная тишина. Только комарики звенели своими нежными крылышками.

Мы сели за стол и принялись пить беспошлинное виски. Бэбифейс у нас трезвенник. Он налил себе в кухне воды из-под крана:

— Прекрасно! Огненная вода жарче, чем солнце, — сказал он, — для настоящего навахо это опасно. Потом его язык всюду разжигает ненависть.

Вся квартира была уставлена бутылками и завалена блоками сигарет. В квартире — две маленькие комнатки без кондиционера, стены пропитаны никотином. Настоящая трущоба, притон, хорошо знакомый мне по тем временам, когда в Польше была запрещена продажа алкоголя до тринадцати часов дня и Джимми скандалил в очередях перед продовольственными магазинами. «Что дают? Мясо или водку?» — был в те времена расхожий вопрос.

Мужчины, пьяные уже с раннего утра, бегали как одержимые в поисках выпивки, кружили по одному и тому же маршруту и сплёвывали на дорогу сухую слюну. Процветала подпольная торговля.

Мы опорожнили полбутылки, и мне пришлось объяснять Биг Эпплу и Джинджеру, кто выиграл выборы в Польше. Это стоило мне больших усилий, потому что никак нельзя было сказать с уверенностью, действительно ли что-нибудь улучшится в моей стране.

— У нас в тылу с одной стороны немцы, с другой — русские, — сказал я после третьего виски, — и мы для них что-то вроде проходного двора; время от времени они заявляются к нам и говорят: «Здрасте». А мы никак не соберёмся как следует наподдать этим парням под зад!

Бэбифейс сказал:

— Да, похоже, поляки далеко не ирокезы. Если бы все индейцы были ирокезы, бледнолицым никогда бы не удалось отнять у нас нашу землю!

— Чепуха! — сказал Чак. — Тео рассказывал мне, как их отчаянные крестьяне на лошадях и ослах выступали против танков и самолётов. В мужестве им не откажешь. Просто у них не было шансов — так же, как и у нас!

Я бросил взгляд на свои часы — прошло почти тридцать минут с тех пор, как дядя бесследно исчез.

— Может, он принимает душ? — спросил Джинджер. — А то и римскую ванну?

— Не-е, — сказал Бэбифейс. — Он наверняка задремал!

Я поднялся из-за стола. Я должен был успокоить Джшщжера и пошёл проверить, здесь ли вообще Джимми или тайком выскользнул из квартиры. Управлять машиной я больше был не в состоянии, мозг готов был разорваться от нескольких доз спиртного, быстро последовавших друг за другом; я стал видеть все окружающие предметы удвоенными, а то и утроенными, и меня одолела сонливость, как в самые худшие зимние вечера, когда я тосковал по моей Агнес.