— Тебе и в самом деле следовало бы стать в Ротфлисе скотобоем, — сказал Джимми. — Ты узколобый невежа! Я звал Агнес домой, ты это знаешь. И что она ответила? Она промолчала так, будто нас и на свете не существовало никогда, как будто наши матери нас не родили! А ведь я помню даже тот момент, когда я первый раз сказал «мама».

После угона «линкольна» мой дядя хвастался тем, что якобы он изобрёл рессайклинг.

Итак, я стал ездить на работу на автобусе, но многочасовая уборка в «Тако Белл» убивала меня.

— Я больше не могу! — сказал я моему дяде. — Я уволюсь или брошусь под такси!

— Лучше под трамвай! По крайней мере будет наверняка!

— Джимми, опомнись! В Америке нет трамваев.

— Если ты покончишь жизнь самоубийством, я с тобой перестану разговаривать! Кроме того, наши дела скоро пойдут в гору. Я подыскал себе работу, но пока не хочу тебе ничего говорить. Пусть это будет сюрпризом к твоему двадцать первому дню рождения!

— Что за работа?

— Я буду работать в офисе!

— В офисе?

— Да! Пылесосить, вытирать столы, опорожнять мусорные корзины и натирать полы! Чистая и ответственная работа! Я имею в виду, офис есть офис! Мне всё равно нечего делать с понедельника по четверг, вот я и подумал: неделю в офисе, в конце недели — в «Принцессе Манор»! Но эта работа тоже ночная — днём-то они там сами сидят за своими компьютерами. А я не хочу, в школу я уже ходил, читать и писать научился!

— Дядя, — удивился я, — ты будешь убирать? Ты?!

— Да, а что такого? Кто-то же должен содержать в порядке этот тридцатиэтажный свинарник. Собственно, гораздо больше мне бы подошла работа шерифа! Что ни говори, для этого у меня лучшие рекомендации, какие только можно представить: шесть лет каторги в Советском Союзе, сорок лет коммунизма в Польше и вдобавок ко всему война во Вьетнаме, в сумме набирается как минимум шестьдесят лет! Собственно, я живу уже дольше моих собственных лег. Видимо, что-то напутали в моих метриках. А что тут удивительного, мои родители были православные люди из Минска — они и слова-то читали иначе, чем мы, американцы. Может, я уже вообще пенсионер и в Алма-Ате меня ждёт изрядная пенсия!

— Где-где?

— Ну, в Казахстане! Что, ты не видел в Виннипеге ни одного казаха? Это такие монголы, которые вообще не умеют ни читать, ни писать, как индейцы!

Близилось лето. Джимми слушал по плееру кантри и натирал в небоскрёбе офисные коридоры. Я мог высыпаться ночами — после почти четырёх лет, и это был для меня совсем новый опыт. Сны об Агнес стали нежнее и яснее, как солнечное небо над озером Червонки. Дубильное корьё из Ротфлиса проторило себе обратную дорогу в глубокую темноту, из которой оно произошло. Узкий ручей снова впадал в лес. Со временем вернулся и Фрэнк Заппа. Он гулял с Агнес по просёлочным дорогам Ротфлиса, между полями пшеницы и морями маков. Наш пляжный берег Заппа переместил в Канаду; пляж простирался в моих снах всё шире, и каждую ночь я радовался, снова обнаруживая его и уходя в красную даль, знакомую мне по детству.

У Заппы было для меня новое послание: «We can shoot you». Оно разъяснилось для меня в тот день, когда в видеопрокате индейского квартала я обратил внимание, что давно уже не вижу одного из продавцов — пожалуй, несколько недель: Это был молодой человек из Молдавии, который всегда давал мне хорошие советы. Его звали Леонид.

— А что с Леонидом? Он что, уволился? — спросил я.

Хозяин видеопроката мистер Шорт, настоящий канадец, сказал:

— А ты разве не знаешь? Торчишь тут целыми днями и не замечаешь, как отстреливают людей?

— Что?!

— На нас был налёт и ограбление! Эти свиньи застрелили Леонида. В кассе было всего семьдесят долларов.

— Неужто правда?

— Правда!

— Мой дядя обзавёлся бы автоматом, если бы я ему об этом рассказал!

— Я тоже обзавёлся. Он здесь, в ящике, всегда под рукой!

Шорт достал из выдвижного ящика стола оружие и продемонстрировал мне, как с ним нужно обращаться. Он сказал:

— И подумай вот о чём: если сюда войдёт кто - нибудь с таким же прибором, твоя задача — достать свое оружие первым!

— Почему моя?

— Ты хоть и дурковатый слегка, но научишься. В конце концов, сколько месяцев ты у меня тут крутишься, хватит, испытательный срок закончился. С этого дня ты принят на работу!

Я думал, что свихнусь от счастья. Медицинская страховка! Твёрдая зарплата! Отпуск! Нормированный рабочий день! Смерть Леонида была не напрасна! Он пожертвовал собой ради меня, он войдёт в историю как мученик видеослужбы.

Теперь наши дела действительно пойдут в гору, думал я. Шаг за шагом.

Наш английский был между тем уже настолько хорош, что мы оставили занятия на курсах. Видеофильмы и телевизор, кроме всего прочего, были лучшими учителями, и каждому новоприбывшему иммигранту мы давали совет отказаться от английских курсов:

— Просто смотрите телевизор, это единственный метод! У телевизора выучишься быстрее всего.

Джимми поздравил меня с новой работой и сказал:

— Теперь мы наконец раскрутим лавочку! Ты авансируешь мою подлодку! Твоя задача будет такая — наблюдать за врагом с тыла и снабжать меня информацией: мы начнём сами давать видео напрокат. Мы сделаем из нашей квартиры минифилиал, пусть он будет называться хоть «Джимми и К°», и будем давать видео за полцены соседям, а ты каждый вечер будешь притаскивать домой кассеты контрабандой. Руководителем предприятия буду я!

— Джимми, но это же обман! — сказал я.

— Обман — это ещё далеко не измена и не разрушение брака! — сказал он. — Я видел однажды по телевизору, что в старину женщин за такое злодеяние побивали камнями. Так что твоей Агнес ещё повезло! То, что мы задумали, конечно, жёсткий бизнес, но то, что функционировало при социализме, не так-то легко поддаётся разрушению при капитализме! С тех пор как я работаю в офисе, я больше не вижу таких уж сильных различий. У нас в Америке тоже работают по плану: тридцать этажей, тридцать длинных коридоров, тридцать коротких лет за электрополотёром — и в ящик!

На мой двадцать первый день рождения дяде пришло в голову нечто оригинальное: он подарил мне обед в китайском ресторане «Дикая утка Ли Хонг-цзы».

— Ну и молодец этот китаец! — сказал он. — Сиди тут хоть целый день и уплетай за обе щеки, пока тебе дурно не станет! И каждый платит всего десятку!

Уже через четверть часа я был сыт и сказал Джимми:

— Больше не могу проглотить ни кусочка этой гадости. И к тому же хочу сам себе сделать подарок! Вставай, дядя, идём в музыкальный магазин!

Но это, как оказалось, было совершенно нереально — погулять на собственном дне рождения! Дядя брал себе одну добавку за другой, из каждого горшка ещё что-нибудь экзотическое, и говорил:

— Если мне нравится, я сожру всё: хоть дождевых червей, хоть крыс!

Я уволился из «Тако Белл», а Шорт пообещал мне, что скоро я смогу стать у него супервайзером — если научусь управляться со снятием кассы и с заказом новых фильмов. Я сам был очень взволнован, особенно из-за того, что мне придётся работать, так сказать, в двух фирмах: у Шорта и у моего дяди. Джимми был прав. Это оказалось совсем нетрудно — каждый вечер брать с собой домой несколько кассет. Ведь я всегда мог оправдаться тем, что просматриваю фильмы для того, чтобы знать, что рекомендовать нашим клиентам. И пусть себе Шорт считает меня немного недодержанным, мне не стоило убеждать его в обратном. Я не должен был вызывать у него подозрения. Тактика моего дяди была гениальной. Он говорил:

— Мы будем давать кассеты напрокат только русским! Они не задают так много вопросов, как поляки. Они рады каждому сэкономленному доллару, и им можно впарить любую халтуру, лишь бы только блестело и было дёшево! Ты посмотри, как они одеваются, эти дикари! Они ходят по улице в домашних шлёпанцах. А поляки начали бы нас немедленно шантажировать и самое позднее через неделю уже стучались бы к нам в дом с бутылкой коньяка чтобы обсудить свою долю в прибыли. Теофил, запомни: не имей никаких дел с поляками!