холодным пузырем на сердце, в нечеловеческом напряжении мысли, предложений и

представлений о тебе <...>, — получаю перепечатки моей заветной вещи, на которую я

смотрю как на щит от всех гонений меня как поэта, как меч, долженствующий поразить

всех моих врагов в литературе — что тебе объяснять? Знаю, что сам ты ясно видишь и

понимаешь это! Я забыл все свои личные дела, все договоренности — ничего не

помню. Я весь поглощен, по горло утоплен в опасности, которой подверг ты мое

духовное существо! Я вижу тебя иногда наяву, говорю с тобой — поверь мне, любовь

моя, что не для красного словца пишу тебе про всё это, — не для позы, не из самолю-

бия! Господи! Как и чем уверить тебя в этом?! Зачем ты фразируешь, что будто за

шесть лет твоей верности я называю тебя предателем? Все шесть лет — сплошное мое

благоговение перед тобой. Предательством же я, вероятно, назвал грубый

предварительно не объясненный факт перепечатки поэмы. Ты замолчал, когда это

делать прямо грешно. Я каждый час умираю, не знаю твоей новой жизни <...>. За что

же меня укорять? Ты лучше объяснил бы мне это, — ты в моем понимании уже всё

теперь знаешь, — все глубины сатанинские, - отсюда вытекают и мои вопли, и

зубовный скрежет о твоей опытности! Если бы ты не молгал, — никаких жестоких

слов не было бы в моих к тебе письмах! Если бы ты сказал мне определенно: «Колюнь,

я должен тебе признаться, что в женщине я нашел самого себя!» <...> — бесповоротно,

и Колюнь успокоился бы и занялся бы своими делами. Но нет, обязал меня словом

хранить чистоту, а сам, высунув язык, ждал заветное 16-ое мая и нравственно мог это?

Верно ли я говорю или ошибаюсь? Непременно напиши мне — всё подробно для моих

душевных выводов! Ты хватаешься за каждое слово в моих письмах - ища повода

оправдать что-то в себе - зачем такая тёрка? Говори прямо, ведь ты стал теперь

настоящим мущиной! Вот я говорю прямо, что в нашем положении очень ценно.

Например, дитя мое, я доверяю тебе и жизнь и смерть свои - всё по-старому, по-

бывалому! — Понятно тебе или нет? Да разве настоящее письмо, которое может

написаться человеком, быть может, один раз в жизни, не служит доказательством

пламенного и глубочайшего моего к тебе доверия? Боже мой! Какую трещину дала твоя

душа - перестав ощущать еще недавно простые для нее и родные слова! Теперь же всё

необходимо пережевать и объяснять. Так и должно быть.

Карма, возмездие за измену своему внутреннему посвящению не замедлит

сказаться. Так было и так будет. Это вечный недвижимый закон. Он написан на свитке

неба знаками зодиака. Так понимаю я, отнюдь не навязывая никому своего понимания

— своей правды. Аминь. Да сохранит тебя Христос — падшим подаяй воскрешение от

нападения темных сил! Запомни, дитя мое, что я делаю всё, борюсь на живот и смерть

за то, чтоб сохранить нашу дружбу. Совесть моя чиста. Ты же, что задумал делать,

делай скорее, но не лучше ли нам поступить так: положить свою любовь к ногам Того,

кто по воскресении своем из мертвых сказал женщине в винограднике: «Не прикасайся

ко мне, Мария!» Если же мы недостойны этого, то наклони свое золотое ушко, дитятко,

поближе к сердцу деда, — злобному и горячему, по твоим словам, и выслушай и крепче

положи себя на память вещий шепот из-под зарочного могильного камня! Слушай: «Я

люблю тебя... Совершилось чудо — твоя измена не сдвинула с места светильника

нашей дружбы — ты сам признаёшь это... У подавляющего большинства друзей бывает

195

иначе... Я иду на последнюю и страшную жертву для тебя — принимаю тебя и при

твоем сожительстве с женщиной... Потому, что ты — моя великая Идея в личной жизни

и в истории... Ты — моя идея, а гибель идеи - повлечет за собой гибель творца ее...

Вспомни Гоголя у камина, сжигающего свою душу! Пойми это во всем ужасе и

полноте!.. Я люблю тебя!.. Аминь».

❖ ❖❖

Не объясняй сожжения мною моего духовного завещания, - как пачки кредиток за

твое сердце, - в другое бы время - ты бы, конечно, понял это сожжение — как духовный

акт, ныне же, незаметно и неощутимо для самого себя, ты говоришь грешные и какие-

то чисто материальные понятия, зная, конечно, что всё это не мое и мне не

свойственно. Думаю, что и без духовного завещания я умру на твоих руках и ты

поплачешь над моей свежей могилой <...>.

Если ты уверен, что с изданием моих стихов не выйдет такой штуки, как с изданием

«Погорельщины» в «Красной газете», то сдавай всё, что имеется, но при единственном

условии выцарапать аванс сколько можно больше при сдаче рукописи - отнюдь не

помесячно! Это нужно сделать до отправки книги в политцензуру, так как цензором

всей литературы в настоящее время является Авербах, который всеконечно меня не

разрешит. Я очень нуждаюсь. Выехать в деревню не на что. Прошу тебя подумать о

деньгах. Как быть? Ведь я надеялся, что расходы по дороге, по найму избы — будут

твои. Прошу написать о твоих планах на лето. Если же ты не можешь ехать со мной, то

дай мне в долг, хотя бы 200 руб. Я тебе оставлю доверительный чек на получение моей

пенсии за июль—август, и ты будешь возмещен безболезненно. Напиши мне, когда

приедешь в Москву, и когда мы можем выехать и на сколько месяцев? Прошу тебя,

поддержи меня в моем горе — болезни душевной и телесной. Молчание твое,

подвергая смертельной опасности мое духовное существо, в то же время понуждает

меня в отчаянии броситься на шею, быть может, первому встречному подлецу. Не

допусти до этого! Помни, что ты ответственен за меня и с тебя спросится многое, хотя

бы и через долгие годы. Осмысли и подумай со этом! Еще раз прошу тебя не молчать

по месяцу. <...>

Чтобы кой-что уяснить тебе для своей новой жизни, прошу прочитать тебя

«Крейцеровую сонату» Льва Толстого. Она тебе очень поможет во многом. Ну, прости

меня грешного и злобного. Благословляю тебя, целую и мысленно пью глаза твои!

Очень сожалею о своем письме - на твою бандероль с рукописью. Будь спокоен.

Береги себя. И по возможности меньше треплись. Как твои портреты? Пишешь ли

Толстого? Что слышно от Никольского, писал ли ты что ему? Белил я купил тебе две

банки — очень много. Самых лучших - уже давно. Жду отчета с сердечным волнением.

Преданный тебе и любящий больше, чем раньше.

Твой Н. Клюев.

195. А. А. ПРОКОФЬЕВУ

Лето 1933 г. Москва

Дорогой поэт, кланяюсь Вам низко и всегда вспоминаю внимание и сердечность

Вашу и жены Вашей.

Я задыхаюсь в своем подвале, как говорится, света белого не вижу.

Прошу Вас усердно об авансе из «Современника». Нужно и необходимо уехать в

деревню — но вся надежда на Ваш присыл денег. Помогите! Лето проходит... Мне ведь

очень тяжело.

Адрес: Москва. Гранатный пер., дом 12, кв. 3.

С товарищеской преданностью Н. Клюев.

196. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

Лето 1933 г. Москва

196

Дорогой мой племянник. Кланяюсь тебе и посылаю свое благословение, извини,

что задержал прилагаемые стихи, но всё время у меня, как и у тебя, занято новым

человеком, который вошел в мою жизнь. Прекрасный и свежий, как лесное карельское

озеро, - он пьет мое сердце, мои слезы и поцелуи, просыпаюсь и не верю своим глазам

— на твоей подушке пепельные волосы, тончайшего очертания лицо, залитое густым

шиповником. Он нежен и внимателен ко мне — утешает меня сладкими словами, на

какие способен <нрзбр>. Что будет даль<ше> — Бог знает, но сейчас сердце мое хотя и

в скрытой тревоге, но согрето, ведь их я не дождался и не слышал от тебя. Кольцо твое

получено и висит на кухне на гвоздике над полкой верхней. Я тронут доверием

Зинаиды ко мне — еще не остывшему, по ее словам, негодяю! Кланяюсь ей и мысленно