какому-то г. Георгию Иванову:
Я помню вас. Вы нежный и простой.
И вы - эстет с презрительным лорнетом.
На ваш сонет ответствую сонетом,
Струя в него кларета грез отстой...
Я говорю мгновению: «Постой!»
И приказав ясней светить планетам,
Дружу с убого-милым кабинетом:
Я упоен страданья красотой...
Я в солнце угасаю, — я живу По вечерам: брожу я на Неву,
Там ждет грезэра девственная дама,
Она — креолка древнего Днепра, —
Верна тому, чьего ребенка мама...
И нервничают броско два пера...
Кончив читать книжки г. Игоря Северянина, задумался я о нем и как-то невольно
думы мои вылились тоже сонетом, так сказать, параллельным и с тем же
расположением, приблизительно тех же рифм:
Читаю вас: вы нежный и простой,
И вы — кривляка пошлый по приметам. За ваш сонет хлестну и вас сонетом: Ведь,
226
вы — талант, а не балбес пустой! Довольно петь кларетный вам отстой, Коверкая
родной язык при этом.
Хотите быть не фатом, а поэтом? Очиститесь страданья красотой! Французя, как
комми на рандеву,
Венка вам не дождаться на главу:
Жалка притворного юродства драма И взрослым быть детинушке пора...
Как жаль, что вас, детей, не секла мама За шалости небрежного пера!
Александр Амфитеатров
ПЫТКА С ПРИСТРАСТИЕМ
Недавно Амфитеатров написал большую статью об Игоре Северянине.
О молодом поэте теперь писать принято, и, казалось бы, нет ничего удивительного
в том, что и Амфитеатров не отстает от общего правила.
Но дело в том, что статья Амфитеатрова, посвященная творчеству Игоря
Северянина, резко расходится не только с общим взглядом на поэта, но, кроме того,
намечает стройную платформу, следуя предписаниям которой, поэт может получить
признание г. Амфитеатрова.
Я, конечно, не беру под свою защиту молодого поэта. Он в этом не нуждается
нисколько. Я только хочу отметить обычное в наших критических застенках отношение
ко всему новому, что еще не получило «всеобщего признания».
Я называю критику г. Амфитеатрова именно застенком, потому что пытает он
молодого поэта «с пристрастием», безжалостно, не находя у него ничего, что могло бы
«смягчить его вину».
А вся вина Игоря Северянина только в том, что он не нравится г. Амфитеатрову.
Вина не малая.
Совсем недавно Мережковский обрушился на Тютчева за то, что емУ были чужды
«гражданское мотивы». На днях Минского в литературных застенках пытали за то, что
он обнародовал признание Надсо- на, которое в публике может «вызвать соблазн».
Теперь г. Амфитеатров выступает со своим «сожалением» к Игорю Северянину.
Фельетон г. Амфитеатрова в «Русском слове» так и озаглавлен: «Человек, которого
жаль».
Казалось бы, почему и зачем жалеть Игоря Северянина? Человек он молодой и
талантливый, даже и прославиться уже успел. Пишет он, о чем хочет, поет как птица,
не справляясь ни у кого, можно ли ему или нельзя петь и о том или ином. И не жалеть
его нужно, а радоваться нужно, что вот есть человек, который поет, когда другие
хнычут. Но г. Амфитеатров принадлежит к числу тех критиков, которые не любят
бодрых слов, и в каждом бодром слове готовы что-то заподозрить.
Заподазривает Игоря Северянина и г. Амфитеатров.
Просто выдает ему свидетельство о его неблагонадежности и
недоброкачественности его поэзии.
И каких только сравнений не подбирает Амфитеатров для Игоря Северянина. То с
Княжниным его сравнит, то с капитаном Лебядки- ным, то с румынским оркестром, то
с румыном, который говорит на ломаном русском языке, то еще с кем-то.
А все это потому, что Игоря Северянина нельзя подогнать ни под какой ранжир, что
нельзя отыскать ту болванку, на которой сшит его талант. Т. е. просто потому, что Игорь
Северянин оригинален и талантлив.
На взгляд г. Амфитеатрова, талант - опасная вещь, потому с талантом критику куда
труднее орудовать, чем с бездарностью. О бездарности и говорить-то нечего, а вот об
Игоре Северянине г. Амфитеатрову понадобилось написать громадный фельетон, да и в
нем он только и смог, что высмеять отдельные места из стихотворений Игоря
Северянина, походить вокруг да около с ужимочками и насмешечками и расписаться в
227
собственном непонимании задач поэзии. И только... И все же, несмотря на это, —
фельетон г. Амфитеатрова есть явление примечательное и характерное.
Он лишний раз доказывает, что добиться признания публики не так трудно, как
победить консерватизм присяжной критики. Хотя г. Амфитеатров и не принадлежит к
числу присяжных критиков, но выступает и в этой области с тою же авторитетностью,
с которой он выступает во всех областях. А потому и с мнением его как критика
приходится поневоле считаться.
И вот получается в результате, что самые упорные в своих предрассудках люди, это
— критики. Именно о предрассудках только здесь и может быть речь. О предрассудках
того застенка, чрез который проходит всякий, имеющий несчастье обладать талантом.
Талант не уложишь на прокрустово ложе шаблона. Талант не измеришь своим
маленьким аршином. За талантом без крыльев не угоняешься. А только то и сделаешь,
так это подметишь два,-три ляпсуса, две-три ошибки...
Свободу слова у нас слишком узко понимают. Привычка к цензуре въелась в нашу
плоть и кровь, и теперь ни один критик не может отказаться от роли цензора, от роли
блюстителя идейной нравственности, роли какого-то соглядатая и чтеца в сердцах. По
крайней мере, цензор виден и в г. Амфитеатрове, когда он обрушивается на Игоря
Северянина за его чисто юношескую восторженность, за его «приятие мира»,
выраженное в словах:
Я славлю восторженно Христа и антихриста,
Голубку и ястреба, рейхстаг и Бастилию,
Кокотку и схимника, порывность и сон.
Для г. Амфитеатрова это — только Яков Хам из сатиры Добролюбова, потому что г.
Амфитеатров совершенно лишен поэтического чутья и каждое слово так и принимает,
как таковое, не видя в нем образной антитезы.
А с таким отношением к поэзии можно поэта подвергать не критике, а только пытке
в застенке, что г. Амфитеатров и делает с большим искусством.
Книжник
ХУДОЖНИКИ И КРИТИКА
Игорь Северянин, конечно, истинный поэт; такой певучести, такой классической
простоты и сжатости слов и стиха давно не было в нашей поэзии, не было и такой
свежести, нелитературности. Как скажется в дальнейшем его очаровательный талант —
этого он сам не знает, конечно. Но взгляните: он уже определил свое амплуа и
провозглашает его во всеуслышание: я — поэт экстаза, каприза, свободы и солнца:
Я с первобытном неразлучен,
Будь это жизнь ли, смерть ли будь.
Мне лед рассудочный докучен, —
Я солнце, солнце спрятал в грудь!
В моей душе такая россыпь Сиянья, жизни и тепла.
Что для меня несносна поступь Бездушных мыслей, как зола.
И в эпиграфе к книге, и в ее заглавии, и в предисловии Ф. Сологуба — то же
определение: я — молодость, я — непосредственность, я — солнечный, дерзкий,
жизнью пьяный!
Не «дерзость» этих заявлений я ставлю в упрек Игорю Северянину; но мне жаль,
что он так ясно сознает себя, мне жаль, что его заявления так рассудочны. В этом есть
что-то старческое, и во всяком случае это опасно для поэта и вредно для его читателей.
Он сразу дает свою формулу, — и в рамке этой формулы его будут воспринимать, и сам
он неизбежно будет склонен играть свою формулированную роль, как это отчасти
делают до сих пор и Бальмонт, и Брюсов. Зачем он связывает себя и объясняет себя
читателям? Это, разумеется, органично, — ведь и Пушкин начинал как солнечный,
228
однако роли себе не приписывал и ее не объявлял; но, может быть, тут есть и вина