сгнившую на лачуге крышу возобновить! Большего, дорогая, от меня, думаю, и
требовать было нельзя: ведь все эти траты — явный ущерб для нашей с Верочкой
жизни. Не надо забывать, что она грошевое жалованье получает, имеет от мужа
пятилетнюю дочь и живет не в деревне дешевой, как Ф<елисса> М<и- хайловна>, а в
городе, что далеко не одно и то же. Верочка безропотно переносит все невзгоды, и
бывали случаи, когда она из своих денег помогала через меня Ф<елиссе>
М<ихайловне>, которая, к слову сказать, ненавидит ее (за что, спрашивается?) бешеной
ненавистью и знать ее не хочет, не будучи даже с нею знакома. А вся вина, все
120
преступленье Верочки заключается, видимо, в том, что она, русская женщина, делится
последним (и с какою, надо видеть, радостью!) с русским поэтом, оберегая его, по
возможности, от меркантильных забот и
дрязг уродливой за последнее время жизни. Фелисса Мих<айловна> мотивирует
свое желание дать Вакху образование так: «Если я не смогу дать хотя бы
элементарного образования сыну и сделать из него хотя бы квалифицированного
рабочего, я не достойна даже того, чтобы продолжать жить на свете». Это рассуждение
не выдерживает ни малейшей критики, ибо выход все же есть: директор завода Ван-
Юнг, дающий Вакху, по моей просьбе, 4 $ в месяц, предлагает взять его к себе на завод
в ученики на жалованье сразу же и через те же четыре года сделать его у себя же
мастером с окладом до 50 $, т. е. и м е н н о то, что даст ему техническое училище!!! И
вот Ф<е- лисса> М<ихайловна>, выслушав от Ван-Юнга его изумительное по
сердечности предложение, категорически весьма оскорбительно его отвергла. Мотивы?
«А вдруг Ван-Юнг умрет за эти годы! А вдруг мастер завода, где он будет учеником,
захочет поставить на место Вакха, его не взлюбив, своего родственника и заест
“ребенка”!»... И тому подобная чепуха. Да ведь если так рассуждать, то и сам герой
нашего дня —Вакх тоже может умереть за это время!.. Так или иначе, Ф<елисса>
М<ихайловна> неистовствует и ставит меня в невозможное положенье, обрекая на
добывание денег. А иначе угрожает с собою покончить и т. д. — еще похуже... А пока
что она, полубольная, изнервленная и обозленная предельно, собирается идти в...
прислуги!! Умнее ничего не придумала: это ведь два-три доллара в месяц! А на завод
ни за что не хочет, хотя хозяин сразу же взял бы ее обратно с восторгом: работала
идеально. Что мне делать, дорогая Августа Дмитриевна, — скажите! Вы всегда
выручали меня добрым советом, а зачастую и денежно. Теперь я не прошу Вас помочь
мне денежно, т. к., Вы сами понимаете, в этом случае никакая денежная помощь,
видимо, уже не поможет: слишком большие расходы! Еще должен Вам сказать, что
правительство, в воздаянье моих заслуг по переводам с эстонского, назначило мне
пожизненную пенсию в размере 8 $ в месяц. Выдача будет в конце октября. Само
собою понятно, что мы с Верочкой гроша себе не возьмем и целиком отдадим
Ф<елиссе> М<ихайловне> в ее распоряженье всю эту пенсию на все годы. Тогда,
возможно, присоединив 4 $ от Ван-Юнга, она к а к-н и б у д ь и сможет выполнить свой
каприз. Но ей самой ничего не останется, если подсчитать приблизительно хотя бы, и
ее судьба меня тревожит крайне. На этих Днях моя хорошая знакомая, жена директора
завода, Лидия Харлампи- евна Пумпянская, едет в Берлин, недавно вернувшись из
Пари- Жа и Зальцбурга. Вчера я у нее ужинал и просил ее, когда она будет в Берлине,
войти с Вами, ближайшим другом моим, в контакт. Так вот, если Вы найдете
возможным и нужным хотя бы немного помочь мне, пожалуйста, дайте ей эту помощь
в марках (для покупки в Германии
вещей), а она передаст мне в эст<онских> кронах. Не сердитесь на мою просьбу: уж
очень туго живется. Прямо невозможно передать Вам. Знаю, что и Вы, и Федор
Федорович — люди добрые и такие свои. Не знаю, к сожал<ению>, лично мужа
Вашего, но чувствую его.
Да, наше положенье очень тяжелое, очень приниженно и подавленно мы себя
чувствуем. Не хватает самого необход имог о... Не хочется подробностями Вас
тревожить. Положенский на мою просьбу угостил меня советами, меня просто
оскорбившими: удивляться можно, как он, зная меня, додумался до такого абсурда, как
говорить о какой-то службе. Всю жизнь я прожил свободным, и лучше мне в нищете
погибнуть, чем своей свободы лишиться. Вы в письме своем говорили о прозе. Да,
конечно, я мог бы писать прозой, но у меня, увы, нет м е ст а, где я мог бы писать, за
деньги. Писать же gratis я не нахожу возможным, ибо это не разрешит задачи заработка.
121
Ни одна газета, ни один журнал моей прозы не желает теперь. Несколько же лет назад я
написал десятка два статей и прилично заработал. А теперь, к сожал<ению>, негде
печататься. Причин на это много. Главная же из них — кружковщина, кумовство. Везде
свои люди, новых не подпускают близко, готовые горло перегрызть из-за куска хлеба.
Как решился вопрос со службой Фед<ора> Фед<оровича>? Переезжаете ли Вы в Вену,
Стокгольм или остаетесь в Берлине? От всей души сочувствую Вам и ему, надеясь, что
все образуется. Как справляется Ася со своими новыми обязанностями? Целую Ваши
ручки и искренне благодарю заранее за все, что напишете мне для моего ободрения, в
котором, признаться, я очень нуждаюсь. Всегда помню Вас и внушил Вере Борисовне и
любовь к Вам, и уважение. Она приветствует Вас сердечно. Известите меня, прошу
Вас, о получении этого письма.
Любящий Вас и признательный Вам
Игорь
Письмо это написано в Ревеле, но Вы, пожалуйста, ответьте на Toila - мой
постоянный адрес: почтмейстер мне его доставит. А можно и на Ревель написать, если
хотите: Estland. Tallinn. Suur Tartu, 35-2 (kort. Feodorova). Ig. Severjanin.
Если встретитесь с Положенским, расскажите ему обо всем, сообщенном Вам
мною. Т. к. вывоз денег из Германии воспрещен, Лидия Харламп<иевна> накупит
вещей и, следовательно, денег из страны не вывезет.
<ПРИПИСКИ НА полях:>
Главная причина упрямства Ф<елиссы> М<ихайловны> и ее нежелание отдавать
Вакха в ученики Ван-Юнга еще в том, что и мать ее, и обе сестры совершенно с нею
солидарны и смотрят на меня как на вра
га, сами, однако, ни сантимом не идя встречно, а взваливая на меня и на Ф<елиссу>
М<ихайловну> всю тяжесть добыванья средств. Это возмутительно, и я теряю
здоровье.
Сейчас я живу у тетки В<еры> Б<орисовны> г-жи Федоровой, где и пробуду всю
зиму.
96
11
июля 1938 г.
ТоПа, 11.VII.1938 г.
Дорогая Августа Дмитриевна!
Ваше письмо от 15-го мая, столь потрясшее меня, я получил с громадным
опозданием, т. к. бываю в Тойле весьма редко, а пересылать почту к себе не позволяю,
ибо меняю часто места. Но все же даю Вам и впредь старый, - постоянный, - свой
адрес: в июле и августе мне часто придется ездить и ходить в Тойлу.
Нет слов человеческих, дорогой друг мой, чтобы выразить Вам свое
соболезнование. Вот ведь странно: я не знал Федора Федоровича лично, но, как
живого, видел и вижу его перед собою. Чудесный, обаятельный был человек, чувствую.
Мне остается только преклониться перед Вашим горем: слова бессмысленны и обидны.
Но Вы должны жить, и опять-таки: для сына. Вы права не имеете причинить ему
муку. Сознательную. Этим Вы обессилите его, причините ему вред. Конечно, Вы не
покончите с собою: нельзя. Если Вам дана мука, не давайте ее сами другим.
Воздержитесь, молю Вас.
Что делает теперь Ася? Как он устроился? Воображаю, как и на него повлиял уход