жадно хочет знать, что делается там внутри.

И пусть Игорь «все переврал», пусть у него мраморная терраса неестественно

приделана к березовому коттеджу; пусть его принцессы с утра ублажают себя

ананасами в шампанском - разве нужен верный быт людям без собственного лимузина?

Им нужна фантазия на тему о том, как живут другие, хозяева жизни.

И это не смешно, и это не низменно. Сам Пушкин мечтал о внешней культуре;

проезжая по плохим русским дорогам, он тосковал: когда же «Мосты чугунные чрез

воды шагнут широкою дугой».

А если б он жил «во времена Северянина», он, быть может, мечтал бы, когда же ему

удастся помчаться в родное имение на молниеносном самолете?

Это не смешно, что люди стоят у чужих парадных дверей: это не низменно, что они

в мечтах тоскуют по внешней культуре; это лишь бесконечно печально.

Пастух, мечтающий о принцессе, приказчик из меблирашек, студент из мансарды,

324

грезящий о березовом коттедже, и сам Северянин, воспевающий этот коттедж, их

общая тоска — плод социального неравенства. Это очень серьезно и очень

значительно. Это сама жизнь - тоска у чужих парадных дверей.

Но тоска эта имеет разный характер. Люди активные, которым обидно зябнуть под

ветром нищенской судьбы, бьют в двери кулаком:

«Открыть или руки о двери сломать».

Вот, как говорит об этом Верхарн, сын героической страны. Обидно, что наш поэт

плебейской тоски может лишь стоять и мечтать о том, что внутри... И с ним мечтают

многие, пассивные, ничтожные, те мужчины, которые приглашают своих подруг:

«Пойдем в кинематограф, там теперь идет великосветская драма, о том, как лорд

Нокс с опасностью достает своей Дженни черную жемчужину».

Они выйдут из кинемо, муж и жена, символические Муж и Жена, плебеи наших

дней, и не будут чувствовать стыда, что не они — герои; что он никогда никуда не уедет

за черной жемчужиной, а она не способна умереть от любви. Они выйдут на улицу и

купят книжку Северянина, и будет их укачивать ритм этих стихов, как хорошие

рессоры ландо, в котором им никогда не кататься, и забудут о борьбе, забудут о

достижениях настоящей жизни, которая проходит у них мимо носа, забудут о ней,

вдыхая запах «ананасов в шампанском».

Достойная пара, мещане-плебеи наших дней.

Для них пишет Игорь Северянин.

Есть другой плебс, есть толща народа, которая Игоря не признает и, если б узнала,

отвернулась бы с презрением. Это — борющиеся. У них тоже есть тоска по внешней

культуре, но она слишком остра, чтобы

удовлетворяться созерцанием. Такие не пойдут на поэзо-концерты, даже если бы

эти концерты стали им доступны. У них еще нет своего современного поэта. Но если

бы он был, он тоже в значительной степени был бы певцом тоски по внешней культуре.

Ибо это тема — великая. И только благодаря социальной огромности темы выдвинулся

Игорь Северянин, хотя он так вульгарно за эту гему взялся.

Плебейская поэзия может быть ничтожной и великой. Игорь - худшая часть

плебейской поэзии.

Александр Дроздов

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГИ И. СЕВЕРЯНИНА

«Crиme des Violettes», 1919 г., « Puhajogi», 1919 г. и « Вервена», 1920 г.

Три книжки поэта, «покорившего литературу», — одна толстенькая, другая

тоненькая, третья тощенькая брошюра, — иного, пожалуй, и нечего сказать о них. Есть

верстовые столбы, крашеные столь хорошо, что десятилетиями ни солнце, ни ветер, ни

дождь не соскабливают с них краски; также столбы есть и в поэзии нашей. Я не говорю

о мрачных, ярмарочных ужасах чрезвычаек — но даже и психологический сдвиг

народа, сделавшего и несущего революцию, прошел мимо них, никак не слиняв, ни на

полшага не сдвинув, не толкнув к переоценке.

В «Crиme des Violettes» Игорь Северянин собрал избранные стихотворения из

десяти своих книг, в «Вервэне» и «Puhajogi» большинство стихотворений попадаются

на мои глаза впервые, однако нового ничего нет в них: ни настроений, ни тем, ни

техники, кроме двух-трех словообразований, свыше меры причудливых: душа

изустреченная, ум лу- ноизнервленный — деревянные бессонные образы, лишенные

даже северянинской певучести.

Но революция шла, воющая, скрежещущая, многонравная, ее не мог не слышать

поэт. Он слышал. И вот единственные его отклики:

Народ, жуя ржаные гренки.

Ругает «детище» его:

325

Ведь потруднее сбыть керенки,

Чем Керенского самого.

Или:

Как жестко, сухо и жестоко Жить средь бесчисленных гробов,

Средь диких выходцев с востока,

Средь «взбунтовавшихся рабов»!

Но тем не менее поэт благодарен приютившей его Эстонии, ибо:

Благодаря тебе, быть может,

Меня Россия сохранит.

Пусть стонет Россия, пусть народ, жуя ржаные гренки, гниет в голоде и вшах, пусть

ветры революции сдувают его спереди и сбоку — поэт не изменился, не поглупел, но и

не поумнел, не растратил своего богатого лирического таланта, но и не углубил его.

Всякую минуту, с хризантемой в петличке, он готов выйти на эстраду, и беда лишь в

том, что нет аудитории, некому рукоплескать.

В новых книжках Северянина можно сыскать стихи той кисейной нежности, на

которую он большой мастер, но все его гризетки, дачницы, кусающие шоколад, и

соловьи, защитники куртизанок, идут мимо, в лучшем случае утомляя, в худшем

раздражая. И три книжки, лежащие передо мною, — они отзвук старого Петербурга и

старой Москвы, только памятка — в них нет крови, ни плоти тех дат, которые стоят на

их обложках.

Северянин не был бы Северяниным, ежели бы на последних страницах не сообщил

точного отчета, сколько и где было дано им поэзо- концертов за «пять сезонов», в

скольких экземплярах скушала старая Россия книги и какие стихи были переведены на

английский, польский, грузинский и пр. языки.

Роман Гуль

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ И. СЕВЕРЯНИНА «МЕНЕСТРЕЛЬ»

В былые времена bon ton литературной критики требовал бранить Игоря

Северянина. Его бранили все, кому было не лень, и часто среди «иголок шартреза» и

«шампанского кеглей» в его стихах не замечали подлинной художественности и

красоты. А она была,- вспомните: «Это было у моря», «Быть может от того»,

«Хабанера», «Сказание об Ингред» и мн. др.

Правда: Северянину никогда не случалось быть «гением», но справедливость

требует отметить, что в довоенной Москве он был маленьким литературным калифом.

К сожалению для автора - это было очень давно, и теперь выпущенный в свет его

«Менестрель» говорит с совершенной ясностью, что калифство было даже меньше, чем

на час.

Можно дивиться бледности, беспомощности и бездарности вышедшей книги И.

Северянина.

Она — о «булочках и слойках»:

Десертный хлеб и грёзоторт Как бы из свежей земляники,

Не этим ли Иванов горд,

Кондитер истинно великий,

А Гессель? Рик? Rabуn? Ballet?

О что за булочки и слойки,

Все это жило на земле,

А ныне все они покойки!

Или вот — «поэза»:

Раньше паюсной икрою мы намазывали булки,

Слоем толстым и зернистым проникала икра.

Без икры не обходилось пикника или прогулки,

326

Пили мы за осетрину - за подругу осетра.

На этой «изысканности» Северянин, конечно, не успокаивается. Он по-прежнему не

прочь «осудьбить» дев, но когда вспоминаешь в 19 году смелые вихри с эстрады

Политехнического музея:

У меня дворец двенадцатиэтажный!

У меня принцесса в каждом этаже!

Но теперь удивляешься неуверенной немощи поэта, не только в стихе, но даже и в

настроении:

Тебя не взять, пока ты не отдашься.

Тебя не брать — безбрачью ты предашься.

Ах, взять тебя и трудно и легко Не брать тебя — и сладостно и трудно,