А эти, бездарные и оскудевшие, наша знаменитая «чуткая» молодежь, беззаботно
идущая на удобрение общественной почвы! И она причастилась.
Восторгаюсь тобой, молодежь!
Ты всегда, даже стоя, идешь...
Когда-то поэт мечтал о хрустальном гробе, о сказочных похоронах своей души. Ну
что же, желание исполнилось. Его сердце уже показывают за деньги, и не слишком
дорого заплачено за публичное поругание. На помпезных поэзо-концертах подают
«мороженое из сирени», «шампанское в лилии». Все стыдливые и тайные слова поэзии
«распивочно и на вынос», со скидкой для учащихся, с бесконечными бисами — «очам
души твоей», «болезнь» и «страх», «плач совести» и «хохот лиры» — всё, всё
распродается!
Есть избранники; их жизнь — тайна и несчастие. Слава удовлетворяется их
могилами, не смея запятнать самое страдание. Так жил и умер Тассо или Шекспир, о
котором мы не знаем почти ничего. Так нищенствовал Сервантес и томился в течение
сорока лет Поль Верлен.
Но есть и другие, для которых гений становится могильщиком.
Вычеркнутые из списка живых собственным величием, они жадно существуют,
чтобы погибнуть случайно; преждевременно опустошенные, до дна испитые, всеми
изведанные творцы.
Игорь Северянин — крайнее выражение именно этой категории. Он не только
пережил свое дарование: заживо переваренный толпой, добыча тысячи тысяч
желудков, он исчез, измельчал в непрестанном процессе общественного пищеварения.
«Victoria Regia» - одна из последних книг Северянина. Страницы ее как лепестки
этого пышного цветка-паразита. Лишенные аромата, плотно, всею кроной вросшие в
теплое и сырое болото - они наливаются яркой и болезненной краской.
Сожаление и боязнь сквозят в остывающих строфах:
О, век безразумной услады,
Безлистно-трепетной весны.
Модернизованной Эллады И обветшалой новизны!..
Это значит, что Громокипящий кубок упал в трясину, его золото перестало блестеть,
и Victoria Regia выросла на преждевременной могиле.
II
Маяковский никогда не был фальсификатором.
Улицу не смешивал с шантаном, чернь отличал от черни просвещенной, в кармане
прятал кастет и пренебрегал Северяниным, как бродяга — сутенером.
Мир для него — не бутафория, не мертвая, временная декорация, которую можно
подновить или взять напрокат, как берет Северянин «форелевые ручьи», «эскимосские
322
юрты» и «карельские яхты».
Улица Вл. Маяковского «безъязыкая», которой «нечем кричать и разговаривать», его
площадь, которую «испешеходили чахотки площе», часы, которые «падают, как с плахи
голова казненного», — все, мертвое и покорное, попираемое ногами, - имеет свою
высокую, скрытую ценность.
Мельчайшая пылинка живого
Ценнее всего, что я сделаю и сделал!..
Камень, железо и асфальт гнутся и стонут в стихах Маяковского. Через толщу
тротуаров, из-под каменных гор приходит его гнев, его месть, его жажда освобождения.
«Крикогубый Заратустра», поэт, которым воспеты мужчины, «зале- жанные как
больница», и «женщины, истрепанные, как пословица», Маяковский по-своему
молится величайшему богу человечности:
...Люди,
И те, что обидели,
Вы мне всего дороже, ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?
Он, осмеянный и у сегодняшнего племени,
Как длинный скабрезный анекдот,
Видит Идущего через горы времени,
Которого не видит никто.
Видит Поэта, и для него, Грядущего, отдает свою душу, чтобы она, окровавленная,
стала «как знамя».
И еще странность.
Игорь Северянин, утонченный гурман, не побоялся такого посвящения: «Эта книга,
как и все мое Творчество, посвящается мною Марии Волнянской, моей тринадцатой и,
как Тринадцатая, последней».
Никто не увидел пошлости в этом посвящении, не нашел ее в фиалково-лимонном
гареме, которым Северянин окружил свою Тринадцатую. Тем охотнее нашли
скабрезность в задыхающихся стихах Маяковского. Его печальные многоточия, в
которых больше ярости, чем желания, просмаковали вполне. Никто не захотел увидеть
главного, чего нет и не было у Северянина, несмотря на эго-экстазы, груди-дюшесы и
захмелевшие цветы, - Любви.
А между тем где ее больше, громадной и нежной, чем в книге, которая называется
«Маяковский».
Правда, она страшна, эта любовь, она разливается «как румянец чахоточного», но с
нею «Каторжане города-лепрозория:
Где золото и грязь изъязвили проказу, —
Чище Венецианского лазорья,
Морями и солнцами омытого сразу...
Игорь Северянин не знает ревности; в березовое шале его пускают с заднего
крыльца. «Жена и мать» пользуются им, как морфием, чтобы немного ослабить тяжесть
старой «бракоцепи». И галантный «Эксцесс» охотно идет к этой «замужней невесте»,
чтобы «девственно озве- рить» ее «алчущий инстинкт». Такая нежность, не лишенная
пользы, называется «Berceuse осенний»...
Как неуместна после подобной «терпимости» безумная, ревнивая боль
Маяковского:
До утра раннего, в ужасе, что тебя любить увели,
Метался и крики в строчки выгранивал Уже наполовину сумасшедший ювелир...
Странная лирика. Она не умеет нравиться, у нее никогда не будет «дежурной
323
адъютантессы». Юлии, Зизи, Инстассы и Вероники не станут утешать Маяковского
мороженым из фиалок, сиреневыми шоколадами и лазоревыми жалами.
Мне, чудо творцу всего, что празднично,
Самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь,
И голову вымозжу каменным Невским!
Прихотливый мятежник Северянин никогда не выходил на улицу, никогда не искал
поддержки глубоко презренной черни.
Поэзия, как и история, имеет свои дворцовые перевороты, учтивые, паркетные
заговоры, производимые благовоспитанными молодыми людьми в рамках тонкого
этикета.
И Северянин как раз наиболее талантливый лейб-революционер современного
искусства.
Пусть Маяковский не завидует этому титулу: пока не оскудела его рельефная,
образная речь, пока творчество не устало ломать старые воплощения, никто не
оскорбит его, Поэта, этикеткой и номером Литературного архива.
Мария Моравская ПЛЕБЕЙСКОЕ ИСКУССТВО Об Игоре Северянине
Многие не знают, что такое, в сущности, Игорь Северянин, так как принято его
разглядывать с поэтической точки зрения. А поэтическая точка зрения здесь не при
чем, так как этот внешне талантливый стихотворец с умопомрачительно дурным
вкусом не мог бы так долго интересовать читателей и критику, если бы не социальное
содержание его стихов.
Игорь и его подражатели - это плебейство, стоявшее у двери дворца.
Все читатели и почитатели Игоря Северянина, все слушатели его поэзо-концертов
(какое романтическое слово!), восторженные курсистки и приказчики, все это - «люди
без собственных лимузинов», которые тоскуют по внешней культуре. Они чувствуют,
вдыхая стихи Северянина, запах экзотических цветов, запах цветов, которые обычно им
приходится видеть лишь за стеклом магазинного окна. Они слышат легкую бальную
музыку в этих стихах с банальным ритмом. Они, читая Игоря, входят в нарядные
будуары и видят зеркала, в которых им никогда не суждено отразиться.
И крылатые яхты, и авто, и молниеносные путешествия по всему миру, - все, что
доступно лишь немногим, лишь внешним хозяевам жизни, вынес Игорь на улицу. Он -
продавец сказочных лубочных картинок, которыми кухарки оклеивают свои сундуки.
Но он же бессознательный выразитель тоски по благам внешней культуры, тоски по
физически полной жизни, по «нарядной сытости», как клеймят это некоторые.
А клеймить тут нечего. Из-за обладания этой внешней культурой идет борьба,
совершаются социальные перевороты. Вечно стоит народ у парадных дверей. И всегда
