блондинкой. Пламенея в «чувственном огне», он с ней

отменно корректен, и она, конечно, с ним изысканно (!) любезна. Галантность,

красноречие и настойчивость городского франта неотразимы. И бедная портниха «в

коричневом платье» не устояла перед поэтом, обещавшим ей, ничего не смыслящей в

географии, создать «на севере Экватор». Она отдалась ему в ясную ночь при томной

луне, разнежившей души, и, придя домой, отравилась, так и не увидавши на севере

экватора. На этом заканчивается дачная поэма. Ни боли утраты, ни слез над милой

тенью.

Но для поэта-дэнди, «ветреного проказника»:

Мало для души одной души,

Души дев различно хороши, -

и потому «пусть чужая будет не чужой»! Но так как «чужих» дев бесконечное

множество, то понятно, что ему некогда разбираться ни в своей и ни в чужой душе.

Сделав «ничью» Злату своей, он мчится дальше, как «ветер мил и добродушен». Вот он

уже с своей кузиной, прелестной эксцессеркой в «шоколадной шаплетке» и с золотой

вуалью. Сидя в «палевом кресле» и «каблучком молоточа паркет», она, глядя на поэта

«утонченно-пьяно», шепнет: «А если?» И поэт уже не видит в кузине кузину и

любовно сенокосит ее «спелый июль». Но вот «июль блестяще осенокошен», и уж крик

«горлана-петуха» раздается с моторного ландо, бесшумно идущего по «островам» к

«зеленому пуанту».

Потом снова раздается хабанера в отдельном кабинете, где:

Струятся взоры. Лукавят серьги...

Кострят экстазы... Струнят глаза... -

и где синьора га, опьянявшая от «грез кларета» и «чар малаги», шепчет поэту в

бокал:

Как он возможен миражный бухт.

Кстати о синьорах га, кокотках и всяческих проститутках поэта- футуриста. Поэт-

классик, отделавшись двумя-тремя фразами об «убогой роскоши наряда» проститутки,

устремлял всю силу своего художественного прозрения в спутанный темный узел ее

души, силясь на основании повести ее жизни вскрыть психологию проституции. Но,

300

озаряя душу проститутки, он оставлял в тени ее тело, которое чуть- чуть просвечивало

и было лишено своих поддельных и неподдельных чар. Поэт-футурист интимно близок

с кокотками, гризетками, куртизанками и шансонетками. Ко всем этим «девам радости»

он ходит не для психологических этюдов, а для «культа нагого стана»; оттого их нагое

тело ярко сквозит сквозь прозрачную ткань его поэз. Вместо вопроса: «Как дошла ты

до жизни такой?» — он предлагает раздеться:

Гйтана, сбрось бравурное сомбреро, —

и спешит «к поцелуям финал причислить», чтобы получить «счастье в удобном

смысле». Мы знаем его знаменитый лозунг: «Ловите женщин, теряйте мысли...» Ясно,

что от поэта, роняющего свои мысли, как кокотка — гребенки, нельзя много и

требовать. По утрам после ночных кутежей поэт силится собрать уцелевшие мысли:

«Дайте, дайте припомнить...» Он хочет «ошедеврить», желает «оперлить» и «иголки

шартреза», и «шампанского кегли», и даже «из капорцев соус», — словом, «все, что

связано» с какой-нибудь Люсей, подругой его ночного веселья. Как видите, путь от

поэта-классика с его «убогой и нарядной» до поэта-футуриста с его Люсей весьма

знаменательный.

Постоянное пребывание в группе девушек нервных, «в остром обществе дамском»

учащает «пульс вечеров» поэта. Вкус пресыщенного грезера становится чрезвычайно

изысканным. Когда-то он искал вдохновения в уединении, «в глуши, в краю олонца»,

шел «в природу, как в обитель». Но затем для его порывного вдохновения

понадобились «ананасы в шампанском».

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро.

Весь я в чем-то в норвежском, весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! и берусь за перо!

Хронически повышенная температура атмосферы демимонда, где смакуют

«теББаШапсе», и среда кокоток с их изощренным искусством эротического пленения

неизбежно толкает слабовольного поэта на путь эксцессов:

Все содроганья и все эксцессы

Жемчужу гордо в колье принцессы.

Совершается ужасный уклон от весенней грозы с ее «Громокипящим кубком» в

сторону ожемчуживания эксцессов, от молодых раскатов жизни к грезофарсу с

ананасами в шампанском.

В шампанское лилию. Шампанского в лилию.

Поэзия Северянина и есть поэзия шампанского полонеза. Целомудренную лилию

своей поэтической мечты он с утонченным сладострастием топит в шампанском

вожделении под звуки певучего прелюда. Стоит ему правой рукой заиграть какой-

нибудь певучий мечтательный прелюд, левая рука присоединяет неожиданно мотив

кэк-уока, и вся пьеса звучит каким-то прелюдо-кэк-уоком, невероятным грезофарсом. И

чем дальше поэт уходит от «Громокипящего кубка», тем явственнее слышится кэк-уок,

и тем глуше звенит робкий прелюд грезы. Впрочем,

мы еще вернемся к лилиям Северянина, а пока небольшая экскурсия в

импрессионистскую живопись. Когда я читал стихи Северянина, я вспомнил этюд Дега

«Женщина за туалетом». Нагая женщина сидит к зрителю спиной. Спина -

маловыразительный животный лик человека. Вы всматриваетесь в спину и силитесь

создать лицо этой женщины, по линиям спины творите очерк лица. Муза Северянина в

большей части его поэз стоит к вам спиной, ибо она - муза «эстета с презрительным

лорнетом». Но власть таланта так сильна, что вы предчувствуете обаяние ее лица. И

когда поэт бросает свой лорнет и поднимает «золотую вуаль» с ясноликой, ясноглазой

музы, вы в восторге, что не ошиблись. Вы забываете шаплетку банальности в кларет

301

пошлости, ибо лик музы Северянина - лик целомудренной лилии, речной

девственницы, заглядевшейся в зеркальную глубину сонных вод.

Прочтите его «Янтарную элегию».

Вы помните прелестный уголок,

Осенний парк, в цвету янтарно-алом?

И мрамор урн, поставленных бокалом,

На перекрестке палевых дорог?

Вы помните студеное стекло Зеленых струй форелевой речонки?

Вы помните комичные оценки Под кедрами, склонившими чело?

Вы помните над речкою шалэ,

Как я назвал трехкомнатную дачу,

Где плакал я от счастья и заплачу Еще не раз о ласке и тепле?

Вы помните... О, да! Забыть нельзя Того, что даже нечего и помнить...

Мне хочется вас грезами исполнить И попроситься робко к вам в друзья...

Хрустальная прозрачность воспоминания удивительно гармонирует здесь с

янтарностью осеннего дня.

Мы остановились на этом стихотворении потому, что оно — видимый кристалл

незримого интимного «я» поэта. Задушевный лиризм с нежным женственным тембром

есть ядро его поэзии.

Ему близка и понятна весенняя дрожь милого, белого, улыбного ландыша,

зыблющегося на тонком зеленом стебельке, и светлая печаль его о неизбежности

июньского сна. Вид душистого горошка, обвивающего бесчувственный мрамор,

вдохновляет его на очаровательную сказку с поэтически-глубоким символом.

«Весенняя яблоня» в «нетаю- щем снегу», как девушка больная, наполняет его сердце

нежностью и

ласковой тоской, — и он откликается прозрачной и нежной акварелью. Его рисунок

вообще тонок и выразителен; штрихи отчетливы. Прихотливости и изменчивости его

эмоций, постоянно модулирующих, соответствуют капризные ритмические фигурации

его стихов. От ямба и хорея, графически изображающихся прямыми линиями, он часто

переходит к пэоническому стилю с его волнообразным ритмом, графиком которого

может служить синусоидальная линия.

В «Шампанском полонезе» размах стиха достигается комбинацией пэона 2-го рода

и дактиля. В его «Русской» и «Chanson russe» ритм его пляски с первого же стиха

отдается в ваших ногах. В его «Июльском полдне» чувствуется ритм шелестящей

коляски.

Вообще стиль Северянина не обладает звонкостью металла, он не отлит, не откован