А оказалось льзя.

В последней поэме этой книги Василиск Гнедов ничем говорит: целое что.

Думается нам, следующий «опус» Хлебникова будет заключаться в чистой

странице. Там даже не будет стоять: Поэма конца (15). Просто будет пусто — хоть

шаром покати, и эта честная и откровенная пустота будет последним словом

эгофутуристов. Последующим «передунчи- кам» нечего будет делать, и они почиют от

всех дел своих.

Бывают эпохи, когда заимствуются целые сферы новых идей, а с ними целые

разряды новых слов; такие эпохи уже не раз переживала Россия, когда приходилось у

Западной Европы, у передовых стран брать уже готовые слова для обозначения

соответствующих понятий. Иногда писатели обращались к богатейшим запасам

народного языка и создавали новые слова по аналогии, но и в обычное время нередко

слова новые рождаются у писателя вместе с мыслями, как счастливое вдохновение.

Чтобы какое-нибудь новое слово пошло в ход, оно должно быть по своему составу

совершенно просто, естественно, непринужденно.

Каждое новое слово связано неразрывными узами с языком народа, и если стиль это

— человек, то язык — это народ. Существа — делающие орудия, существа —

общежительные создали слово как средство общения.

283

Словом, говорит Потебня, человек превосходит прочих животных, потому что

делает возможным общение мысли, связывает людей в общество. Совокупными

условиями многих создается и развивается язык.

Теперь приглядитесь к каракулькам футуристов, возвестивших о своей ненависти к

существующему до них языку. Их язык это — средство разобщения.

И здесь они подбирают декадентский хлам и возвращаются к «звонкозвучной

тишине», влюбляются снова в «чуждый чарам черный чёлн». Ради музыки они

жертвуют смыслом. Хотя их музыка могла бы удовлетворить только персидского шаха.

Их новые слова родятся при полном отсутствии каких бы то ни было идей и

мыслей, из одичанья, ужасающего каждого, кто любит литературу. Это — комариное

жужжанье, это — блеянье, бурлюканье, только не язык человеческий, не тот

прекрасный русский язык, который так любили Гоголь и Тургенев.

Бывший человек Сатин, опустившийся на дно, упивается словами «сикамбр»,

«макробиотика». Когда Бубнов спрашивает его: «Ты что бормочешь, к чему

говоришь?». Сатин отвечает: «Так, надоели мне, брат, все наши слова, надоели. Каждое

из них слышал я, наверное, тысячу раз»... «Люблю непонятные, редкие слова...»

Предвидел ли Сатин, бывший человек, что его «сикамбр» превратится в «бобэоби»

эгофутуристов?

Эгопоэзия, голый эгоизм опустошенных душ, духовных босяков породила их

тарабарщину, их непонятные, редкие слова.

Когда человек был один, — теоретизирует все так же господин редактор Иван

Игнатьев, начитавшийся Ветхого Завета, — ему не нужно было способов сношения с

прочими, ему подобными существами... Человек «говорил» только с Богом, и это был

так называемый «рай»...

Пока мы коллективны, общежители - слово нам необходимо, когда же каждая особь

преобразится з объединиченное «Эго» — я — слова отбро- сятся само собой.

Что может быть пошлее этого самодовольного набора слов!

Никогда человек не был один, и никогда общество не ведется к одному, об этом

говорит любой, самый элементарный курс по истории культуры.

Но для нас характерны мечты Игнатьевых: они ненавидят «коллектив»,

«общественность», их крайний индивидуализм ведет к мечте о полном распаде

социальных групп.

Революция 1905 года с ее культом коллектива, героической толпы и мятежной

массы нанесла смертельный удар самодовольному эстет

ству, келейному творчеству, «своеволью без зазренья», стремлению бежать от жизни

«за пределы предельного».

Реакция общественная и политическая с ее распыленьем общества, с ее «крахом

души» и культом тела выдвинула снова опустошенную личность на первый план.

Сплоченность общества не может ослабиться без того, чтобы индивид в той же

мере не отставал от социальной жизни, чтобы его личные цели не перевешивали

стремленья к общему благу, чтобы единичная личность не стремилась стать выше

коллективной.

Это распыление общества, его анатомирование, этот разрыв личности с

коллективом не могли не отразиться на литературе.

Шумное и крикливое выступленье московских и петербургских эгофутуристов с их

эгопоэзией, это дерзкое отрицанье общественности, этот возврат к эксцессам крайнего

индивидуализма, к тем эксцессам, которыми изобиловала поэзия декадентов,

символистов в конце 80-х и в начале 90-х годов.

Валерий Брюсов видит в поэзии эгофутуристов «какую-то правду», «кой-что не

лишенное ценности», историческим оправданием русского эгофутуриста готов считать

284

появленье эгофутуристов на Западе — в Италии, во Франции и других странах. Нам

думается, литературное заимствование и рабское передразниванье Маринетти, это еще

не ис- торигеское оправдание.

Русский футуризм ближе к раннему декадентству Брюсова, чем к футуризму

Маринетти.

Течение, связанное с крайним индивидуализмом, естественно пройдет к тем же

грустным берегам, к тем же эксцессам, которые давно отброшены мэтрами

символистов.

Конкуренция бесчисленных бездарностей только ускорит и обострит процесс.

Уже и теперь ясно, что будущее принадлежит не футуристам, и напрасно В. Брюсов

обнадеживает их.

Когда я слежу за шумными выступлениями эгофутуристов, я вспоминаю

малороссийскую юмористическую песенку о Мухе-Шелестухе и комарике.

Ой шож там за шум уничився?

Що комар тай на мусци оженився.

Полетив той комар у чистое поле,

У чистое поле в зелену дуброву.

В роли комарика оказалась группа поэтов, с победоносным жужжаньем вылетевших

в чистое поле русской литературы, а в роли «Мухи- Шелестухи» те читатели, которых

увлекли господа эгофутуристы.

Зазовь!

Зазовь манности тайн Зазовь обманной печали...

Зазовь сипких тростников Зазовь зыбких облаков Зазовь водностных тайн Зазовь.

Это комарик вечером над болотцем справляет свою комариную свадьбу и зазывает в

свои объятья непоседливую Муху-Шелестуху. Этот комариный язык, конечно, не имеет

никакого отношения к «непонятным гиероглифам Пушкина»...

Не «рог времени трубит» в зазывающих книгах Гйедовых и Хлебниковых, а трубит

победу и одоленье над Пушкиным и «великим сплетником» Толстым все тот же

комарик, не устающий жужжать «зазовь... зазовь... зазовь!».

В малороссийской песенке, о которой я вспомнил, рассказывается о трагическом

конце комарика и его апофеозе. После свадьбы с Мухой- Шелестухой молодой уселся

на дубочек, «свои ножки опустив в холо- дочек». Пока он наслаждался своим

царственным величием, «налетела шуря-буря, вона того комарика с дуба сдула».

Комарик погиб. Тогда после его смерти начался апофеоз. Прилетели атаманы.

Положили разбитого и смятого комарика в гроб, покрыли бездыханные останки

«червонною китайкою» и похоронили на высоком кургане.

Но и это не все.

Песня кончается словами:

Ой шож там лежит за покойник?

Ой чи пан, чи гетман, чи полковник?

Ой ни пан, ни гетман, ни полковник.

А то Мухи-Шелестухи полюбовник.

Поэтиков, занимающихся словоизвержением и победоносным жужжанием, быстро

унесет волна общественного подъема. Атаманы Валерий Брюсов и Ф. Сологуб

попытаются сперва их сосватать, а потом устроят им пышный апофеоз.

Но кто пережил свою первую любовь к поэзии Пушкина и Толстого, кто чужд

высшей политике атаманов, тот пройдет мимо высокого кургана. Он ведь знает, что там

покоится:

Ни пан, ни гетман, ни полковник,

А то Мухи-Шелестухи полюбовник.

285

Владимир Маяковский ПОЭЗОВЕЧЕР ИГОРЯ СЕВЕРЯНИНА