а бегущие, в свою очередь, обратились вслед за ними, пуская стрелы и пули. Поляки

добежали до обоза; союзники стали от поляков немного далее расстояния пушечного

выстрела.

Тимофей Хмельницкий напал на поставленный вдали от войска отряд и почти

совершенно истребил его. Оставшиеся прибежали без памяти в обоз и извещали, что

козаки чрез несколько часов явятся за ними; от страха уверяли они, что у неприятеля

тысяч сто.

Наступила короткая летняя ночь. Смятение и панический страх распространились в

коннице. Поляки столпились и начали рассуждать о своем положении.

495

«Гетман губит войско,—кричали они,—через него мы все должны погибать! Зачем

он завел нас сюда? Зачем не послушался умных людей, которые советовали ему

отступить? Зачем он не узнал настоящим образом о силах неприятеля? Разве для

генерала существует слово: «не ожидалъ»?

Ропот и неудовольствие скоро перешли в явное возмущение.

«Безумец! самосброд!—кричала толпа:—его не научил татарский плен! Ему опять

хочется в Крым. Так пусть же идет сам, когда ему нравится: отдадим его татарам!»

«Отдать его, отдать!—кричали голоса:—этим мы спасем себя! Зачем пропадать

всем чрез одного глупца?»

«Нет, не татарам,—кричали другие,—отдадим его Хмельницкому: он за это

пощадит все войско и еще наградит насъ».

Эти ужасные слова пересказали Калиновскому. Он прибегает к мятежникам с

обыкновенною своею запальчивостью:

«Изменники! трусы!—кричал он: -съума сошли вы от малодушие! Куда вы

убежите? В реку топиться, что ли? Вперед! Я приказываю! Вперед из обоза!»

Жолнеры отвечали ругательствами. «Кровь Калиновского, пощаженная татарами,

чуть-было не пролилась от польских мечей»,—говорит современник. Предводитель

переменил тон.

«Братья! соотечественники любезные! сослуживцы мои!—говорил он: —

опомнитесь! Что за безумие ослепило вас? Прежде сражения вы хотите погубить меня,

вождя вашего и товарища. Но знайте, братья, я готов принесть в жертву мои седины,

если только кровь моя искупит ваше малодушие. Я пред вами: убивайте меня; пусть я

паду, но вы победите!»

Эта германиковская выходка не обратила к раскаянию воинов; они всетаки сыпали

проклятие на своего командира, готовились бежать и отдаться врагам. Калиновский

оставил их и побежал к Пржиемскому советоваться.

Но чрез несколько времени, на рассвете, прибегает к нему сын его Самуил.

«Они бегут!»—извещает он.

«Нет, они не побегут!—закричал бешеный гетман.—Пушки вперед! Пехота вперед!

Палите по ним! Бейте трусов. Я их переделаю в храбрых! Лишить их всякой надежды

уйти, так они у меня перестанут подличать и поневоле пойдут на неприятеля, когда

смерть у них будет и спереди и сзади».

Артиллерия обратилась на беглецов; пехота побежала скорым маршем. Грянул залп,

туча картечей и пуль повалила ряды поляков. Одни стоят, как мертвые, не в силах

произнести слова, другие бегут без памяти, третьи, в бешенстве, отвечают пулями и

бросаются на немцев. Калиновский приказывает повторить залп; начинается

междоусобное сражение... но вдруг в обозе пожар... слуги, вероятно русские, может

быть и поляки, желавшие прислужиться козакам, зажгли сено в нескольких местах; в

минуту загорелись шатры и в то же время из-за холма с страшным криком появились

козаки, которым дано было знать о смятении.

Несколько минут козаки стояли как вкопанные, пораженные неожиданным

зрелищем. «Не хитрость ли это?»—говорили они сначала, но скоро по-

496

няли в чем дело. Золотаренко, большой неприятель поляков, по выражению

польского летописца, увидя пожар и междоусобие, закричал:

«Эй, братци, ДЫБИТЬСЯ, що ляхи роблють! Не мордуйтесь же, дурно сичучн ляхив:

голими руками их заберем, в ихний огонь их заженем: сами подохнуть. Оттепер-то,

братци, помстимося за кривду нашу берестецьку, спалим, згубим наших воротив!»

Козаки стремительно бросились на врагов с разных сторон.

Конница, не пришедшая еще в память от многих пуль и картечей, растерянная

внезапным и свирепым натиском Козаков, бросилась вразсыпную. Но отовсюду

поражали их враги, и густые, толпы поляков, словно робкое стадо, по выражению

современника, летели в Буг. Несколько тысяч утонуло в одно мгновение. Испуганные

участью товарищей, другие бросились в обоз, но козаки погнались за ними и вогнали в

огонь. Другие бежали в поле, в лес, в болото; козаки гонялись за ними, перерезывали

дорогу, заходили с боков, стреляли, рубили, кололи со всех сторон. Храбрейшие, видя,

что смерть неизбежна, столпились около гетмана и, в отчаянии, решились дать отпор

неприятелю, но всеобщее смятение лишило их возможности придти в порядок; дым

горящего лагеря закрывал им глаза.

«Я не хочу более жить!—кричал Калиновский:—мне стыдно смотреть на это

восходящее солнце!»

Он бросился в толпу неприятеля, искал смерти, получил несколько ран, загнанный

между деревьев: там татарская стрела нанесла ему окончательный удар.

Враги отрубили мертвому гетману голову и доставили Нуреддину. Султан приказал

нести ее пред собою и торжественно показывал козакам. Подле него ехал Золотаренко.

«Сдохла собака,—кричал он,—теперь уже не вкусыть».

«Не доплатил нам окупу,—говорил Нуреддин,—обещал прислать в Крым и не

сдержал слова».

«Данте его голову нам,—сказал Золотаренко,—мы ии пошлемо до нашего батька

Хмельницкаго».

И козаки отнесли эту голову в подарок своему гетману в доказательство своей

победы.

Немецкая пехота, состоявшая из восьми полков, стала в углу, образуемом рекою

Бугом, и решилась не погибнуть без отпора. Начальство принял Марко Собеский, брат

Яна; мужественно отбили они нападавших Козаков.

Но вдруг, будто сильный дождь из облака или вихрь пустынный, по выражению

украинского летописца, Карач-мурза с четырнадцатью тысячами ногайцев бросился на

них в тыл из-за другой стороны горы Батога. Ужасный крик огласил воздух.

Окруженная со всех сторон, разрезываемая насквозь, пехота смешалась и, против воли,

положила оружие; татары и козаки рубили ее по всем направлениям.

Собеский был убит.

«Многого лишилось в нем отечество,—говорит современник,—а еще более родная

мать, но никто не умеет выразить печали, кроме того, кто ее чувствуетъ».

На протяжении нескольких миль козаки, вразсыпную, гонялись за

497

бегущими воинами, поражая их копьями и выстрелами, вытаскивали из болота и

кустов и умерщвляли. Напрасно поляки бросали оружие и молили о пощаде. «Не было

к ним милости за их тиранства и здырства, говорит украинский летописец; татары

хотели щадить их, чтобы, взявши в плен, отпустить за выкуп, но козаки заплатили

мурзам за то, чтоб не мешали им истребить врагов. Некоторые удачно переплыли чрез

Буг, но пе избавились от гибели: из окрестных сел и хуторов сбежались русские хлопы,

обрадованные вестью освобождения, и добивали беглецов косами и дубинами.

Двадцать тысяч поляков и служивших в польском войске немцев погибло в этой

несчастной битве; половина из них пала под картечами и пулями собственной

артиллерии и пехоты или утонула в Буге, прочие были истреблены козаками и хлопами

по полю. «От се вам за Верестечко! от се вам за Трилисы! от се вам за уныю! от се вам

за стацыи»,—приговаривали русские, избивая их.

Некоторые поляки избавились от смерти тем, что одевались в женское платье и

садились в арбы вместе с татарками; другим татары вымазали порохом лицо, третьи

прятались по шею в тине... Немногие успели перейти Буг, но и те погибли от хлопов. В

числе последних был Самуил, сын Калиновского; в деревне Вубновке обломился под

ним мост, прискочили мужики и не дали ему выкарабкаться из воды. рассказывают, что