которую Блок никогда не примет: «… смертная казнь и всякое уничтожение и

унижение личности — дело страшное, и потому я… не желаю встречаться с

Пуришкевичем или Меньшиковым, мне неловко говорить и нечего делать со

сколько-нибудь важным чиновником или военным, я не пойду к пасхальной

заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит: солдатская

каска или икона, что болтается — жандармская епитрахиль или поповская

нагайка. Все это мне по крови отвратительно» (письмо от 17 февраля 1909 г.,

VIII, 274 – 275). Эта самодержавно-чиновничья Россия отвратительна Блоку

«по крови» потому, что — как опять-таки с необычайной ясностью здесь

сказано — Блок относит себя в смысле определенных традиций к старой

русской интеллигенции: «… я останусь в этом одном представителем разряда

людей, Вам непонятных и даже враждебных, представителем именно

интеллигенции…» (VIII, 274). Блоковское подчеркивание «в этом одном»

означает связывание себя с передовыми традициями старой интеллигенции, и

только в таком плане Блок считает себя связанным с современной

интеллигенцией. Идея связи и единства «народа» и «интеллигенции» в более

широком для Блока смысле, в перспективе нового этапа истории, выражена тут

опять-таки с необычайной ясностью: «… что народ, что интеллигенция —

вскоре (как я чаю и многие чают) будет одно» (VIII, 275). В письме

от 20 февраля 1909 г. еще четче выражены и непримиримость контрастов

старой и новой России, и сама перспектива истории как перспектива

революции: «Современная русская государственная машина есть, конечно,

гнусная, слюнявая, вонючая старость, семидесятилетний сифилитик, который

пожатием руки заражает здоровую юношескую руку Революция русская в ее

лучших представителях — юность с нимбом вокруг лица» (VIII, 277). Таким

образом, для Блока 1909 года идея «России» как исторически перспективного

мировоззренческого единства есть «… концепция живой, могучей и юной

России» (там же), или России будущего этапа истории. Во всем этом контексте

слова о том, что «единственное место, где я могу жить, — все-таки Россия»,

могут означать лишь одно: что только в России Блок находит перспективу

истории в ее жизненном выражении, в жизненных возможностях.

В письмах к В. В. Розанову, представляющих собой, в сущности, наиболее

последовательные выводы из блоковских исканий 1908 г., есть одна

особенность, на которую следует обратить серьезное внимание. Историческая

перспектива здесь предстает у Блока везде в конкретно-жизненной форме, для

него она всюду — вопрос о человеческой личности, о возможностях ее

раскрытия, движения и просто — элементарнейшего существования: не

случайно же и непосредственным предметом спора в письмах являются террор

и смертная казнь174. Речь идет о человеческой личности везде и всюду, в каких

бы аспектах ее ни рассматривать — в самом ли широком общественном (в

отношениях с государством, с людьми и т. д.) или в наиболее узких, чисто

индивидуальных. Именно с точки зрения интересов личности расцениваются и

конкретные явления современной общественной жизни, и тут-то и заявляет

Блок — решительно и категорически, — что «как часть целого я принадлежу к

известной группе, которая ни на какой компромисс с враждебной ей группой не

пойдет» (VIII, 274), что он «интеллигент». Далее, в развитие этого положения,

он заявляет столь же твердо, что традиции передовой интеллигенции и

подлинные интересы трудовых людей, «народа» именно здесь нераздельны. В

итоге — историческая перспектива, на которой основывается оценка

современности, оказывается неразрывно слитой с проблемой личности.

Но стоит только приглядеться к наиболее мрачно-трагическим

высказываниям поэта перед поездкой в Италию и во время самой поездки, как

станет ясно, что и тут новые краски — более густотрагические — оказываются

все время в конкретных ситуациях, возникающих в связи с проблемой

личности. И здесь опять из простых и наглядных мотивов, относящихся к

личности, всплывают более широкие и общие вопросы: «… в Италии нельзя

жить. Это самая нелирическая страна — жизни нет, есть только искусство и

древность»175, не может быть обычного человеческого существования личности

там, где прошлое, история, запечатленная в культуре, неизмеримо превышает

сегодняшние возможности жизни. «Лирическое» тут — личностное, и это,

бесспорно, рассматривается как важнейшая ценность, определяющая

возможную жизнь — или ее отсутствие. Но как раз в связи с историей,

застывшей в больших явлениях культуры, возникает наиболее мрачное, быть

может, из всех вообще существующих высказываний Блока о современности:

«Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти

не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только

отвращение. Переделать уже ничего нельзя — не переделает никакая

революция. Все люди сгниют, несколько человек останется. Люблю я только

искусство, детей и смерть… Я давно уже читаю “Войну и мир” и перечитал

почти всю прозу Пушкина. Это существует» (письмо к матери из Милана, VIII,

174 В. В. Розанов ставил знак равенства между актами революционного

террора и самодержавно-черносотенной реакцией, утверждая, что ему все это

одинаково «противно» (материал об этом см. в комментариях М. И. Дикман к

письмам Блока — VIII, 596 – 597).

175 Письмо к матери из Бад-Наугейма от 25 июня 1909 г. — Письма

Александра Блока к родным, 1, с. 268.

289). Может показаться, что в этих двух письмах из-за границы Блок говорит о

прямо противоположных вещах, на деле же речь идет об одном и том же, но с

разных концов. Застывшая в памятниках культуры история — единственное,

что обладает сегодня большими внутренними возможностями для жизни

личности — вот о чем говорится в только что цитировавшемся письме.

Культура тут рассматривается как выражение возможностей жизни и истории.

Но в первом цитировавшемся письме говорится, что такая застывшая, не

имеющая выходов в современность, не формирующая современные отношения

культура заполнить отсутствие жизни не может. Следовательно, говорится об

одном и том же. Современность Европы отрицается с точки зрения

возможностей личности. Однако нисколько не отрицается историческая

перспектива — напротив, только о ней и речь. Она воплотилась в культуре — и,

в сущности, только она и осталась. Есть во всем этом комплексе размышлений

еще один чрезвычайно существенный поворот. Блок уходил ненадолго в Европу

от мрака русской самодержавной реакции. Однако здесь он обнаруживал

«нелирическую страну» — отсутствие возможностей развития личности

именно там, где столь наглядно запечатлелась прошлая, бурная и напряженная,

историческая жизнь. В совершенно ином конкретно-национальном выражении

обнаруживался общий, более широкий исторический тупик современности —

исчерпанность буржуазного строя жизни. Получалось так, что Блок попал из

огня да в полымя. Все это становилось ему особенно отчетливо видно именно в

свете исторической перспективы, найденной художественно в цикле «На поле

Куликовом». Но видно это было Блоку больше всего сквозь проблему личности,

а в период итальянского путешествия только через нее, — об этом надо

помнить, чтобы ничего не упрощать в объективных трудностях блоковского

движения. Конкретных исторических сил, на которые можно было бы опереться

в этой трудной ситуации, Блок не видел. Отсюда — получается совсем иное

положение, чем, скажем, в период очерка «Девушка розовой калитки и

муравьиный царь». Сейчас Блок видит трагическое единство общеисторической