Еще яснее либерально-кадетские корни идей Д. С. Мережковского

выявились в ходе осенних споров 1908 г. вокруг проблемы «народа» и

«интеллигенции». При особенно яростных нападках на Блока в Литературном

обществе Мережковский пытался защищать постановку Блоком «детских»

проблем (т. е. подлинно больших вопросов жизни, согласно традициям

классической русской культуры) — обосновывалось это тем, что формально

Мережковский признавал наличие противоречий в самой русской жизни, однако

он полагал, что «интеллигенция» и «народ» — это «… две половины одной и

той же души», т. е. объективные противоречия носят вечный, метафизически-

153 З. Ж. В Литературном обществе. — Слово, 1908, 14 дек., с. 5.

154 «В Религиозно-философском обществе» (Изложение прений в закрытом

заседании от 25 ноября 1908 г.). — Слово, 1908, 27 ноября, с. 5.

неподвижный характер. Согласно Мережковскому, в ходе современной жизни

сами собой устраняются крайности, недостатки, присущие издавна этим «двум

половинам одной и той же души». «Народ», по Мережковскому, был раньше

склонен к черносотенству, к реакции, «интеллигенция» — к

материалистическому мировоззрению; в событиях революционных лет «… от

чего-то праведно-ненавистного нам — уже отказывается народ, от чего-то

праведно-ненавистного народу — готовы отказаться мы». Получается, само

собой, синтез, религиозное слияние «двух половин» — «для утверждения друг

друга в единой Великой России»155. Именно такое либерально-успокоительное

«синтезирование» противоречий современной жизни и отрицала блоковская

художественно-трагедийная концепция, утверждавшая неизбежность

революции.

Реальную близость между собой разных оттенков символизма особенно

явно раскрывала статья «мистического анархиста» Г. Чулкова, открыто

выступившего в печати с утверждением о надуманности блоковского

построения. «Все мы — сама Россия»156, — писал Чулков; Блок незакономерно

отождествил «декадентство» и «интеллигенцию», считал он, на деле же

никакого объективного трагизма в русской жизни нет, потому что нет никаких

«разрывов». Много позднее, уже после смерти Блока, Г. Чулков пояснил, что

выступил он против Блока потому, что тот «глубоко ошибался» и проповедовал

«невыносимый удушающий пессимизм»157. Представители разных оттенков

символизма фактически сошлись в едином отрицании объективного характера

трагических противоречий русской жизни.

Быть может, наиболее любопытен тот факт, что во время этих обсуждений

ближе всего к Блоку оказались представители позднего народничества, —

согласно газетному изложению, председательствовавший на заседании

Литературного общества В. Г. Короленко, обобщая прения, признал

объективный характер самой проблемы: «Он не отрицает существования грани,

трещины, но эта грань все суживается, народ уходит все дальше от трех китов,

и он верит, что в будущем люди, стоящие по обе стороны грани, сойдутся.

Вопрос, поставленный Блоком, его мучительные “переживания” стары, как мир,

ибо “раскололся мир, и трещина прошла по сердцу поэта”»158. В конечном

счете, здесь есть отнюдь не религиозным образом толкуемая перспектива

общественного развития, хотя и рассматривается она не трагически, иначе, чем

у Блока. В письме к матери от 14 декабря 1908 г. Блок так передает свои

впечатления от этого обсуждения: «Всего милее были мне: речь Короленко,

огненная ругань Столпнера, защита Мережковского и очаровательное

отношение ко мне стариков из “Русского богатства” (Н. Ф. Анненского,

Г. К. Градовского, Венгерова и пр.). Они кормили меня конфетами,

155 Мережковский Д. Интеллигенция и народ. — Речь, 1908. 16 ноября, с. 2.

156 Чулков Г. Memento mori. — Речь, 1908, 22 дек., с. 3.

157 Чулков Г. Александр Блок и его время. — В кн.: Письма Александра

Блока. Л., изд. «Колос», 1925, с. 113.

158 З. Ж. В Литературном обществе. — Слово, 1908, 14 дек., с. 5.

аплодировали и относились как к любимому внуку, с какою-то кристальной

чистотой, доверием и любезностью» (VIII, 269). Во всей этой идейной

коллизии, как и в других случаях, Блок оказывается очень далеким в самой сути

его исканий от главных представителей символизма, отрицающих реальный

характер самой проблемы или ищущих ее решения на иллюзорных путях

«религиозной общественности»; в то же время обнаруживаются элементы

сходства с более ранними этапами русской культуры, и в частности с

восьмидесятниками.

Выше шла речь о радикальном отличии решения проблемы «народа» и

«интеллигенции» в прозе Блока 1906 – 1907 гг., с одной стороны, и в статьях и

выступлениях 1908 г. — с другой. Каково же здесь место «Песни Судьбы»? В

отношении первой редакции драмы положение оказывается очень странным.

Несмотря на наличие в прозе уже иных, новых, более гибких решений («О

театре»), первая редакция «Песни Судьбы», в основном оформлявшаяся, по-

видимому, с января до мая 1908 г., т. е. одновременно со статьей «О театре», как

бы доводит до предела недостатки прозы 1906 – 1907 гг.; то, что уже найдено в

прозе, в самой сути драматического конфликта пьесы никак не отражается.

Потому-то исподволь готовившийся кризис главное свое выражение находит

именно в работе над драмой; более ослабленное воздействие его мы видим в

идейных неполадках композиции сборника «Земля в снегу», издававшегося в

эти же месяцы 1908 г. Точно так же и дальнейшее духовное и художественное

движение Блока на протяжении 1908 г. отмечено двойственностью,

судорожностью. Блок хочет, чтобы «Песню Судьбы» поставил Художественный

театр, руководителям которого он ее читает в мае того же года; драмой

«пленился Станиславский» (но, по настоянию Станиславского же, автор «еще

должен над ней работать»)159. Основное требование Станиславского по

структуре драмы сводилось к тому, что он «велел переделать две картины»

(дневниковая запись от 1 декабря 1912 г., VII, 187). Вся совокупность

материалов по драме показывает, что с точностью большого деятеля театра

Станиславский нашел в «Песне Судьбы» наиболее драматически уязвимое

место: отсутствие подлинной конфликтности в основном драматическом

узле — в кульминации. Две указанные Станиславским сцены Блок просто

вынул из композиции драмы и вместо них написал одну новую

кульминационную сцену. Но как раз эти две изъятые Блоком картины — в

уборной Фаины и на вокзале — и содержат основное, старое для Блока решение

проблемы «народа» и «интеллигенции»: именно здесь наиболее механически-

взвинченно, деревянно противопоставлены друг другу эти две категории. Таким

образом, указанное Станиславским изменение драматургического построения

оказывается решающим толчком для попыток перестроить пьесу как целое.

Но для того чтобы придать конфликту подлинный драматизм, надо было

попытаться создать реальное взаимодействие основных персонажей — Фаины

и Германа, обосновать, что их влечет друг к другу и что разводит в разные

159 Письмо Блока к отцу от 24 мая 1908 г. — Письма Александра Блока к

родным. Л., 1927, т. 1, с. 212 – 213.

стороны. Именно такое обоснование действий основных лиц и невозможно при

механическом противопоставлении «народа» и «интеллигенции». В

аллегорической поэтике пьесы идейный замысел и его конкретное воплощение

в действии и лицах-персонажах вполне идентичны, наглухо совпадают, поэтому

единственный возможный способ изменения в границах данной поэтики —

изменение самого этого замысла. Подобное изменение замысла Блок и

попытался произвести, создав в июне 1908 г. новую вершину, кульминацию

конфликта драмы — сцену на пустыре. Своеобразный и в какой-то мере