375); в предисловии к первому изданию сборника основной образ, вынесенный

в заглавие, толковался автором так: «Нечаянная Радость — это мой образ

грядущего мира» (II, 369). Так как этот образ открывается в революционных

потрясениях и связывается с ними, то сама тема «нечаянной радости», резкого

душевного перелома, неожиданного нахождения новых источников

жизнеутверждения лирического «я» должна соотноситься с изменениями,

намечающимися в социальной жизни и в общественном самочувствии русского

человека. Разумеется, это можно опять-таки говорить только в предельно общей

форме — неизбежна и тут резко субъективная, специфически блоковская

окраска. Положительной, в целом, стороной тут является обращение поэта от

мира «слов» к миру «красок» — статья Блока «Краски и слова», конечно,

представляет собой попытку обобщения изменений, происходящих в

собственном творчестве. «Болотные» и «магические» краски в лирике Блока, с

этой точки зрения, — принципиально новое содержательное качество:

«… живая и населенная многими породами существ природа — мстит

пренебрегающим ее далями и ее красками — не символическими и не

мистическими, а изумительными в своей простоте. Кому еще неизвестны иные

существа, населяющие леса, поля и болотца (а таких неосведомленных, я знаю,

много), — тот должен учиться смотреть» (V, 23 – 24). Блок противопоставляет в

своей статье «смотреть» и «видеть»; потому-то и надо учиться смотреть, что

следует научиться видеть. В конечном счете, надо научиться видеть вещи так,

как их видят дети, — просто, непредвзято, такими, каковы они есть. «Детское»,

«весеннее», «болотное» и «красочное» у Блока и в его теоретических

рассуждениях, и в поэтической практике в эту пору совпадают. Все это

направлено против предвзятых схем, надуманных предпосылок, жесткой

однолинейности в решении образа. Усматривать нечто большее в философско-

мировоззренческом плане во всем этом не стоит, сложность и противоречивость

блоковской эволюции не согласовывалась бы с подобными, далеко идущими,

выводами.

«Болотная» тема, странные, причудливые, ущербные образы «Пузырей

земли» в предисловии к «Нечаянной Радости» связываются Блоком с

особенностями современной личности, ее душевного мира: «Пробудившаяся

земля выводит на лесные опушки маленьких мохнатых существ. Они умеют

только кричать “прощай” зиме, кувыркаться и дразнить прохожих. Я привязался

к ним только за то, что они — добродушные и бессловесные твари, —

привязанностью молчаливой, ушедшей в себя души, для которой мир —

балаган, позорище» (II, 369). «Болотные чертенятки», «болотные попики»,

«твари весенние» в своей простоте и непритязательности контрастируют с

современным болезненно-разорванным сознанием городского человека, их

стихийное существование, их облик наиболее жалких из природных существ

наглядно обнаруживает, как мало могут помочь в понимании действительности,

мира и человека такими, каковы они есть, — надуманные схемы, умственные

конструкции, головные построения, где чисто рациональным путем

указываются «гармонические», синтетические выходы из противоречий

современной души и современной жизни. Рядом с «болотными попиками»

совсем по-новому начинают проступать очертания искомого Блоком

лирического характера:

И шишак — золотое облако —

Тянет ввысь белыми перьями

Над дерзкой красою

Лохмотий вечерних моих!

И жалкие крылья мои —

Крылья вороньего пугала —

Пламенеют, как солнечным шлем,

Отблеском вечера

Отблеском счастия…

(«На перекрестке…», 1904)

Во второй книге Блока нет единых лирических характеров, к которым

стягивались бы, сквозь движение которых пропускались и развивались бы

основные темы сборника, как это было в «Стихах о Прекрасной Даме».

Решительно доминирующие над образным составом второй книги «болотные

чертенятки» и «магические» смутные городские фигуры наглядно

обнаруживают, как изменился сам подход Блока к человеку, к миру, к

действительности. Ясно, что возврат к образам «Дамы» и «рыцаря» исключен.

Все это — не проблема колорита, пейзажа, антуража и т. д. Такие возможности

исключаются тем типом душевного мира человека, который проступает сквозь

все это; возврат к схематическим, обобщающе-стабильным фигурам-

персонажам прежнего рода невозможен прежде всего изнутри:

Душа моя рада

Всякому гаду

И всякому зверю

И о всякой вере.

(«Болотный попик», 1905)

Непредвзятость подхода человека к проблемам жизни дается здесь явно в

противовес всяким схемам; ясно, что не о «болотном попике», пекущемся «о

всякой вере», тут речь, но о людях, об их делах и помышлениях, об их способах

поведения и существования, — непредумышленность их простейших способов

самоопределения представляется столь утрированно «жалкой», «тварной» и в

то же время по-особому лирически убедительной, поэтически по-своему

достойной и притягательной — именно в сравнении с вымученными

конструкциями. Блоком владеет полемический задор, но он не мешает

открытию им особой области поэтического видения.

Вместе с тем есть границы для этого полемического задора — многое в эту

пору несомненно осуществляется Блоком «назло» литературному окружению. В

конечном счете, дело прежде всего в новых позитивных художественных

ценностях, которые хочет утвердить Блок, и только потому, что он определенно

знает, как эти ценности будут встречены в символистских кругах, он и

обостряет свои новые поэтические ситуации и образы. Пафос «простоты»,

«детскости» важен для него сам по себе куда больше, чем возможные неприятия

и кривотолки: для Блока важнее всего человек в искусстве и в мире, но отнюдь

не литературная возня того или иного свойства вокруг определенных

художественных схем. Разоблачение схем возникает более или менее невольно,

лишь постольку, поскольку Блок, иначе чем в «простых», «детских» или

«болотных» красках, не видит возможности осуществления занимающих его

художественных проблем. Очень отчетливо видно это на трансформации и

развитии в эту пору в поэзии Блока иронических, гротесковых мотивов, более

или менее существовавших в его творчестве с самого начала. В своей

«Автобиографии» Блок говорит, что появившуюся еще в отроческий период его

духовного существования тему высокой романтической любви сопровождали

«приступы отчаянья и иронии, которые нашли себе исход через много лет — в

первом моем драматическом опыте (“Балаганчик”, лирические сцены)» (VII,

13). В самом деле, ранняя лирика Блока многообразно представляет эти мотивы.

Во многом темы «отчаянья и иронии» проникают в сердцевину сюжета

любви — высокого рыцарственного служения, являющегося фабульной основой

первой книги Блока. В ряде стихотворений там говорится о возможности

«изменения облика» Дамой — «Но страшно мне: изменишь облик Ты». Дама

способна возбудить «дерзкое подозренье» в своей двойственности, в ней могут

скрываться, кроме основного для нее окончательного разрешения всех

жизненных коллизий, также и ложь, смута, душевный ущерб. Этот мотив

«отчаянья и иронии» прячется, не разрабатывается в особенно открытом виде;

несколько резче он проступает (хотя тоже во многом утаивается) в образе

«рыцаря», поклонника «Дамы»: «Мое болото их затянет». Отсюда появляются

темы балагана, арлекинады, где герои «высокого» любовного романа

оказываются персонажами иронического, гротескового театрального

представления. В целом ряде стихотворений разработаны даже отдельные

сюжетные мотивы будущего «Балаганчика» («Говорили короткие речи…», «Все

кричали у круглых столов…», «Явился он на стройном бале…», «Свет в окошке