потрясающего трагической правдой жизни «рассказа в стихах», в котором

науку. Атомизируется масса, электрический заряд, энергия, действие;

классические дифференциальные уравнения получают статистический смысл и

предполагаются верными только для среднего значения большого числа

отдельных элементарных процессов» (Вавилов С. И. Исаак Ньютон. М., 1961,

с. 161 – 162). Подобный отказ от представлений о «непрерывности» в

протекании естественных процессов вместе с тем не означает простого возврата

к старой атомистике; самый «атом» представляется динамически: «Было

известно давно, что характеристические частоты, появляющиеся в спектрах

атомов, могут быть представлены в виде разностей из серии нескольких чисел,

и Нильс Бор, сопоставив это с квантовой природой света, вытекающей из

теории Планка, заметил, что этот факт указывает на существование отдельных

уровней энергии в атомах. Бор развил затем квантовые правила, позволившие

ему предсказать, какие орбиты из всех тех, которые могут осуществляться в

ньютоновской механике, следует отождествить с уровнями энергии атома

водорода» (Пайерлс Р. Е. Законы природы. М., 1962, с. 192). Трагедийная

динамика душевной жизни в зрелой лирике Блока не уничтожает устойчивого

образа личности в стихе, как это было у Фета, но, напротив, предполагает

многообразие подобных индивидуальностей, «вереницу душ», с разными

«уровнями» и типами душевной «энергии» в них. Разумеется, проводимая здесь

аналогия претендует всего лишь на иллюстративное прояснение литературной

ситуации — и никак не более.

новеллически сжато и исчерпывающе точно передана целая человеческая

жизнь. Но стихотворение это живет в «веренице душ», в общей широкой

картине русской жизни, лирическими способами и в особом блоковском ключе

создаваемой в третьем томе. И оно удается, «получается» оттого, что введено в

общую картину «страшного мира» современности, притом русской

современности: Блок включал его в разных изданиях и в раздел «Страшный

мир», и в раздел «Родина», а это значит, что «страшный мир» — «это все о

России». «Литературная традиция» тут представительствует русскую историю.

Нет никакого чуда в том, что Блоку удается желанное, но невыполнимое

для его предшественников: поэты-восьмидесятники или отстранялись от

«гражданственной» линии поэзии, или не в силах были слить ее с лиризмом. У

Блока сам «случай» единичной судьбы становится грандиозным историческим

обобщением потому, что в новую эпоху (первая русская революция) такие

возможности открываются перед искусством, — поисками их реализации и

занят Блок. «Случай», во всех его прозаических конкретных особенностях,

органически сливается в стихотворении «На железной дороге» с социальным,

социальное неотъемлемо от душевно-лирического, личное явно сплетается с

драматизмом истории. «Чудо» строфы, знаменитой не менее, чем все

стихотворение, в том, что социальное «звенит» невероятной силой лиризма:

Вагоны шли привычной линией,

Подрагивали и скрипели;

Молчали желтые и синие;

В зеленых плакали и пели.

В «зеленых вагонах» «поют и плачут» о том же, о чем «поет и плачет» судьба

героини: не только о социальном неравенстве и всех последствиях из него, но и,

прежде всего, о человеческом достоинстве, о горечи личной судьбы, о желании

индивидуального счастья и его невоплотимости в «страшном мире»

современности. Совсем по-другому, совсем иначе, потому что тут совсем

другой человек, — это ведь о том же, о чем рассказывается в стихотворении «В

ресторане». И тут и там человек самодеятелен, страстно активен. Нет никакой

обмолвки в финальной строфе, где о «любви» говорится в одном ряду с

«грязью» и «колесами», — героиня не пассивная жертва обстоятельств, но ее

жизненное поведение, ее мечтания, без которых для нее и жизнь не в жизнь,

становятся частью ее социальной судьбы:

Не подходите к ней с вопросами,

Вам все равно, а ей — довольно:

Любовью, грязью иль колесами

Она раздавлена — все больно.

И только на основе этой содержательной особенности — «нераздельности и

неслиянности» личного и общего, ставших историей, — возможна

поразительная действенность конкретного, «бытового» наполнения,

отличающая стихотворение. Здесь уже во всяком случае никому не придет в

голову отрывать конкретный план вещи от трагического лиризма, а в самом

этом лиризме искать мистику. Попробуйте вынуть из стихотворения

«платформу, сад с кустами блеклыми», «бархат алый», на который «небрежно»

облокотился «гусар», скользнувший «улыбкой нежною» по героине, любую

другую конкретно-повествовательную деталь, — и посмотрите, что получится.

Дело тут не в конкретности, как таковой, не в предметных деталях самих по

себе — они могут появляться в художественном произведении любого типа, —

но именно в том, что без них немыслимо лирическое содержание, смысл

произведения, лица, в нем изображенные, их отношения и далее — оценка,

освещение их автором. Предметность содержательна здесь потому, что без нее

нет героини, ее «психологии», а вся суть вещи как раз в том, что «психология»,

самодеятельное поведение героини определяет все. В этом смысле другая,

«цыганская психология» имеет решающее значение для стихотворения «В

ресторане». Притом и разное осуществление «психологии» и конкретности тут

восходит к одному источнику. Выше говорилось о слиянии

«повествовательности» и «театральности» у зрелого Блока. «На железной

дороге» ближе к повествовательному началу, и поэтому здесь нужна

непосредственная, наглядная, зримая конкретность. Но и повествовательность

тут пронизана драматическими, динамическими, театральными элементами,

поэтому так ослепительно ярки детали. С другой стороны, осуществленное в

основном в театрально-динамической манере стихотворение «В ресторане»

таит в себе внутреннюю повествовательную конкретность, и оттого-то так

«пронзает» чувством внутренней правды описание банального, казалось бы,

случая. Говоря шире — зрелый Блок без такой конкретности (по-разному

осуществляемой) немыслим.

А если говорить еще шире, то именно поэтические искания Блока после

первой русской революции в этом плане имеют определяющее значение для

всей русской поэзии данной эпохи в целом. Блоковские поиски, наиболее

содержательно-принципиально выразившиеся в цикле «На поле Куликовом» и в

«Итальянских стихах», означают поворот в русской поэзии в целом в сторону

конкретности. После блоковских стихов этих лет и рядом с ними писать иначе

можно, но вряд ли это будет поэзией. Можно пытаться развивать далее или по-

своему поворачивать блоковские достижения, как это пытался делать

Мандельштам, но игнорировать работу Блока просто нельзя. В таком плане

Ахматова с ее подчеркнутой конкретностью — не «случайный современник»

Блока (как считал когда-то В. М. Жирмунский), а скажем прямо —

последователь, преемник, пытающийся по-своему решать фактически

поставленные Блоком поэтические задачи. В стихотворении «Вечером» — не

просто случайный параллелизм ситуации, сходство деталей, при явном

стремлении эти детали и эту ситуацию осветить лирически иначе, но

«соревнование», «состязание» со старшим поэтом на его же материале.

Ахматова хочет основную психологическую ситуацию любовного раздора,

драматизма решить совсем по-другому:

Так гладят кошек или птиц,

Так на наездниц смотрят стройных…

Лишь смех в глазах его спокойных

Под легким золотом ресниц.

Так же как в стихотворении «В ресторане», здесь говорится о любовном

«презрении», непонимании, борьбе. Только персонажи поменялись ролями: