противопоставлении со стихотворением А. Ахматовой «Вечером»; быть может,

именно в подобном чрезмерно обобщающем и несколько однолинейном

противопоставлении «двух направлений современной лирики» и кроются

причины чересчур жесткого ограничения содержания блоковского

произведения одной лишь мистикой. Блок и Ахматова, согласно

Жирмунскому, — «случайные современники», они «… принадлежат

существенно разным художественным мирам, представляют два типа искусства,

едва ли не противоположных»213. Сама противоположность подхода Ахматовой

к близкой теме обобщенно выражается исследователем как «возвращение

чувству масштаба конечного, человеческого»; «… простая, скромная интимная

повесть»214 у Ахматовой противостоит «религиозной трагедии символистов»,

будто бы выступающей в стихотворении «В ресторане». Едва ли можно и нужно

отрицать тот бесспорный факт, что стихотворение А. Ахматовой «Вечером»

(1913 г., сборник «Четки») действительно представляет собой «простую,

скромную интимную повесть» и что в сравнении с ним стихотворение «В

ресторане» носит характер лирической трагедии, несравненно более

обобщенной по самой сути своего замысла и его воплощения. Спорными

представляются только сведение этого трагедийного замысла к мистике и,

далее, связанное с подобным сопоставлением ограничение замысла блоковского

стихотворения только обобщенной трагедийностью, вне учета конкретно-

жизненного и эмоционально-лирического его планов. Между тем вся эволюция

Блока говорит о его постоянном стремлении к жизненной и эмоциональной

конкретности; в самом стихотворении огромную роль играет драматически

организованный психологический рисунок отношений двух встретившихся

людей. Трудно не заметить этой, по-особенному построенной, психологической

драмы, свести ее к сюжету «Незнакомки» (где свой, иначе реализованный, но

тоже вполне конкретный сюжетный план). Отождествление этих разных

сюжетов У В. М. Жирмунского может быть объяснено только концепцией

«случайных современников». Однако едва ли вообще возможны в истории два

рядом живущих значительных поэта в границах одной эпохи, как бы

существующих автономно, полностью игнорирующих опыт своего соседа. В

данном случае есть основания говорить не только о таком учете, но и просто о

преемственной связи младшего поэта со старшим.

Особенно важно тут то, что для Блока в эти годы не только в его практике,

но и осознанно, как особая проблема, существовала проблема конкретности,

жизненности в искусстве. Так, в дневниковой записи Блока от 30 октября

1911 г., в связи с отправлением письма Белому и очевидными размышлениями

по этому поводу о символизме, его теориях и его художественной практике,

читаем: «Пишу Боре и думаю: мы ругали “психологию” оттого, что переживали

«Рифма, ее история и теория» (Пг., 1923).

213 Жирмунский В. Вопросы теории литературы, с. 183.

214 Там же, с. 188.

“бесхарактерную” эпоху, как сказал вчера в Академии Вяч. Иванов. Эпоха

прошла, и, следовательно, нам опять нужна вся душа, все житейское, весь

человек. Нельзя любить цыганские сны, ими можно только сгарать. Безумно

люблю жизнь, с каждым днем больше, все житейское, простое и сложное, и

бескрылое и цыганское. Возвратимся к психологии» (VII, 79). Характерное для

Блока эпохи «Стихов о Прекрасной Даме» стремление найти определенность

личности лирического «я» («неподвижность») здесь обозначается как «мы

ругали психологию», т. е. как отстранение от более конкретных,

непосредственно жизненных способов постижения человеческой

индивидуальности в искусстве. Под «цыганскими снами» подразумевается

стремление, свойственное Блоку во второй период его творчества, найти

способы отображения «стихийных», «хаотических» сторон человеческой души.

Сейчас, когда твердо осознана необходимость видеть человека в

«нераздельности и неслиянности» разных его проявлений — личных и общих,

Блок считает возможным открыто вернуться к свойственным русской

литературе XIX века (в особенных формах — лирике) конкретно-жизненным,

«психологическим» способам изображения человека. При этом Блок не

отказывается от поисков второго этапа, от стихийно-свободолюбивой личности,

он только находит невозможным и опустошающим оставаться в границах

односторонних, «анархических» вариантов подобной личности, — «бескрылое

и цыганское» понятны только рядом с «психологическим».

Душевный рисунок отношений персонажей в стихотворении «В

ресторане» — это именно односторонности «бескрылого и цыганского», и в

этом смысле — не «психология». Потому-то это и «страшный мир» в ярчайшем

виде, «страшный мир», вошедший в душу человека, «страшный мир», которым

«сгарают». Нет оснований считать подобное изображение человека

неконкретным, — здесь, конечно, есть конкретность особого рода,

многосторонне разрабатывавшаяся Блоком. В этом смысле — тут есть и

«психология» особого рода215. Но изображение современной личности в

215 Программное утверждение Блока «возвратимся к психологии» не следует

понимать упрощенно. Широкий, объемный лирический характер (при всей его

трагической разорванности) в поэзии зрелого Блока — это не простое

повторение асоциального психологизма Апухтина; еще меньше оснований

говорить о возврате к безличностному «непрерывному» лирическому потоку

непосредственного учителя Блока — Фета. Блок и в зрелый период ищет

устойчивого, в своем роде «неподвижного» ядра человеческой личности, как бы

особых «атомов» душевной жизни, и его «психологизм» — новое

художественное качество, преемственно связанное со старой поэзией, но не

сводящееся к ее принципам. В порядке аналогии, для более ясного

представления об этом новом качестве, можно указать на характерное для

нового периода в развитии естественных наук возвращение к «атомистическим

представлениям». Вот как характеризует специалист это новое положение

вещей: «Новая физика в некоторых пунктах отказалась от идеи непрерывности,

идея атомизации, скачков, прерывностей глубоко проникла в современную

«нераздельности и неслиянности» разных ее жизненных возможностей не

исчерпывается и не должно исчерпываться только таким изображением. В

плане общей эволюции Блока в стихотворении «В ресторане» продолжены

искания поэтом театрализованных персонажей и ситуаций: подчеркнуто яркие,

«декоративные» условия сюжета, несколько взвинченная, сконцентрированная,

броская динамика самого этого сюжета, «демонический» поединок лиц-

персонажей. В скрытом виде существует и повествовательность, — все ярко и

броско, но правдоподобно: «случай из жизни», динамически разработанный. Но

«случай из жизни» с иными персонажами может быть сейчас, в полном (хотя и

особом) единстве с театральной динамикой, разработан и в чисто

повествовательном плане, в подчеркнуто конкретной, «бытовой» интонации.

Таково знаменитое стихотворение «На железной дороге» («Под насыпью, во рву

некошенном…», датировано 14 июня 1910 г.). В примечании к этому

стихотворению в первом издании трилогии лирики Блок отметил связь его с

классической русской прозой: «Бессознательное подражание эпизоду из

“Воскресения” Толстого…» (III, 593). За этой «бессознательностью» стоит

целая, уходящая в глубь истории русской поэзии, всегда в «подтексте»

дремлющая в самом Блоке, традиция: еще Апухтин стремился освоить в стихе

«психологизм» Толстого, Надсон и Андреевский пытались прямо перелагать

стихами «прозаические» ситуации Тургенева, Случевский хотел использовать в

стихе опыт прозы «натуральной школы» и Достоевского, и т. д. Едва ли кто

может усомниться в «житейском», «прозаическом» правдоподобии этого