этапа произведения, как это мы видели у Брюсова; он только подменяет

присущее им художественное единство истории — «химическим слиянием»

тем, получается «гармония» вместо блоковской лирической трагедии. Более

определенно общественный смысл построений Гумилева в связи с творчеством

Блока выступает в его статье о трилогии лирики в ее первой редакции. В

данном случае Гумилев философски обосновывает свои представления о

«гармонии», «химическом слиянии» разных тем, будто бы найденном

«классическим» Блоком третьего тома. В стихах блоковского третьего тома

Гумилев слышит «торжественное приближение Духа Музыки, побеждающего

демонов», сама же музыка — «это то, что соединяет мир земной и мир

бесплотный. Это — душа вещей и тело мысли»208. Несложно обнаружить здесь

ницшевские идеи об Аполлоне и Дионисе, использовавшиеся также и

символистскими теоретиками, скажем Вяч. Ивановым и Андреем Белым,

207 Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии, с. 132 – 134.

208 Там же, с. 156.

притом используются они так же, как и у символистов, для конструирования

схемы «идеальной» действительности и «идеального» человеческого образа.

Подобного «идеального героя» и стремится найти в поэзии «классического»

Блока Гумилев.

В предисловии к поэме «Возмездие», где Блок рассматривает свою

эволюцию в связи с общественным и духовным развитием в стране в

предреволюционные годы, говорится о появившемся в литературе после 1910 г.

акмеистическом направлении, «лозунгом» которого, по Блоку, «… был

человек — но какой-то уже другой человек, вовсе без человечности, какой-то

“первозданный Адам”» (III, 296). Было бы упрощением представлять себе дело

так, что Гумилев полностью приписывает Блоку свою схему «идеального

героя», «человека вовсе без человечности». Еще в связи с «Ночными часами»

Гумилев говорил, что в поэзии Блока есть «черта, несвойственная… всей

русской поэзии вообще, а именно — морализм»209. «Гармония», «химическое

слияние тем» изнутри присущи, по Гумилеву, лирике Блока, в особенности они

характерны для поэта в эпоху его «классичности», но мешает полному

проявлению их как раз «морализм». Блок сам не знает, что он нашел как поэт.

Гумилев воюет с Блоком-«моралистом» за Блока — поэта «мужественности».

Тут обнаруживаются общественные корни гумилевских схем «идеального

героя». Рецензируя первое издание трилогии лирики, Гумилев решительно

отвергает творчество Блока эпохи второго тома, в особенности он нападает на

«Нечаянную Радость», и в частности на «Незнакомку» и «Снежную маску».

Творчеству Блока той поры, по Гумилеву, присущи «истерический восторг или

истерическая мука»210, которые преодолеваются «классическим» Блоком —

автором «Итальянских стихов» и «На поле Куликовом».

В сущности, Гумилев, при всей упрощенности аргументации, полностью

совпадает в итогах с построениями Андрея Белого. Гумилев пытается изъять из

«классического» Блока его трагизм и прямые связи с современностью, иначе

говоря — историю. Трагедийный историзм Блока опирается на анализ

непримиримых противоречий современной жизни, — органично для Блока то,

что, скажем, «На поле Куликовом» вырастает из работы над «Песней Судьбы»,

т. е. из попыток решить современную тему, а в «Итальянских стихах» прошлое

дано в его прямых, но трагически-контрастных связях с современностью. Спор

с Блоком идет о современности, об отношении к ней. «Стихии» второго тома,

его «дисгармоничность» осуждаются Гумилевым справа, с точки зрения

стабилизировавшейся общественной реакции; «истерический восторг» и

«истерическая мука», осуждаемые у Блока, означают критическое отношение к

современности и нахождение в ней революционных тенденций. Такого рода

вещи, по Гумилеву, несовместимы с «гармонией» и «химическим слиянием

тем» в «классическом» третьем томе. Подобное восхваление художественного

«порядка», «классичности», «гармонии» содержит свой умысел, а именно —

отстранение того факта, что новый этап в развитии Блока вырастает из

209 Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии, с. 133.

210 Там же, с. 156.

художественного осмысления закономерностей революционной эпохи.

Художественный путь Блока был труден, — объяснялось это и сложностью,

противоречивостью самой эпохи, и специфическими особенностями

индивидуального развития поэта. Гумилевские истолкования «классичности»

Блока в столь сложную пору, как формирование, окончательное складывание

концепции трилогии лирики, объективно представляли собой попытки толкнуть

Блока на неверный путь, причем попытки эти основывались на трезвом учете

реальных трудностей и противоречий блоковского развития в чрезвычайно

сложный период.

И в подходе к действительности, и в подходе к человеку, как это показывает

концепция трилогии лирики в ее первой редакции, сложившейся к 1912 г., Блок

укреплялся на позиции исторической перспективы, найденной в цикле «На поле

Куликовом» и развитой, проверенной в «Итальянских стихах». Отказаться от

своего собственного опыта для Блока было невозможно, — что бы ни говорили

столь разные литераторы, как Белый и Гумилев, Блок-художник изнутри своего

творчества не мог не видеть, что «Страшный мир» связан с циклом «На поле

Куликовом» и «Итальянскими стихами», которые возникли как обобщение и

развитие духовного опыта эпохи первой революции. Блок и к своей эволюции

подходил исторически, применял к себе как художнику те же принципы,

которые он применял в своем искусстве, подходя к действительности и

человеку. Противопоставление отдельных этапов его эволюции друг другу

представляется ему бессмыслицей — но это отнюдь не означает также и

отождествления их. Блок рассматривает их как разные и внутренне

противоречивые ступени в едином движении. И у Белого, и У Гумилева за

механическим противопоставлением разных этапов стоит различно

понимаемая, но одинаково метафизически толкуемая идея замкнутой в себе

цельности, лишенной внутренних противоречий. Обозревая историю замысла

поэмы «Возмездие», в предисловии к ней Блок воспроизводит в свете

своеобразного историзма, присущего ему, ход своих внутренних исканий тех

трудных лет; основная обобщающая идея, которую он развивает здесь,

относится и к концепции трилогии лирики, — она очень далека от

метафизически построенных «синтезов» или «слияний» самых разных толков,

Блок ее формулирует как постепенно выраставшее «… сознание

нераздельности и неслиянности искусства, жизни и политики» (III, 296). Это

означает, что разные стороны действительности, разные стороны жизни и

проявления человеческой деятельности тесно взаимосвязаны между собой

(«нераздельны»), существуют в единстве общего источника, и в то же время —

что не следует отождествлять их, путать, искусственно сливать,

«синтезировать», потому что они реально различны, «неслиянны». Иначе Блок

формулирует это, как ясное осознание противоречивости самой жизни: он

говорит здесь о складывавшемся мужественном отношении к жизни, которому

должно было быть присуще «… трагическое сознание неслиянности и

нераздельности всего — противоречий непримиримых и требовавших

примирения» (III, 296). При подобном мужественном, действенном отношении

к жизни человек не может, по Блоку, не хотеть устранения, преодоления

противоречий жизни, и в то же время не может не понимать, что искусственное

«синтезирование», «примирение» противоречий реально ничего не дает.

На основании такого подхода к действительности, окончательно

прояснившегося в течение 1910 – 1912 гг. (Блок в том же предисловии к

«Возмездию» особо важным в границах этого периода для себя считал 1911 год)