персонаж: «Лицо его было ровно-розовое, неживое, как у актеров, кожа которых

стянута от частого грима, волосы жесткие». Уходя, автор рассказа

притрагивается рукой к колонне, прислонившись к которой «совершенно

неподвижно» слушал далекие от революционной эпохи прения Блок, и автора

поражает холод этой колонны: «Полировка спасала мрамор от разрушения и

тепла» («Бог как органическое целое». — Звезда, 1930, № 6, с. 27 – 28). Вся

цепь образов говорит о том, что для Тынянова теперь блоковская

«театральность» означает холодное, жесткое отвержение прошлого — старого

общества и его мировоззрения.

весь раздел завершается, а не открывается (как это имеет место в окончательной

композиции цикла) «Равенной», с ее темой сквозной перспективы истории,

существующей в людях и их трагических страстях. Композиция третьей части

трилогии лирики, вышедшей в свет в 1912 г., в этом же духе трагического

жизнеутверждения переосмысляет весь поэтический материал «Ночных часов».

Поэтому естественно, что современники восприняли и сборник «Ночные

часы» как качественно новый этап в развитии Блока. Как раз в связи с

появлением «Ночных часов» и предшествующих этой книге публикаций

современниками осознается вступление Блока в классический период его

творчества и органичность его связей с русской поэтической классикой. Еще в

1909 г. «невероятно близкий» Блоку Анненский писал о нем как о поэте,

представляющем собой «редкий» «пример прирожденного символиста»; при

этом под «символизмом» понималась импрессионистическая зыбкость, смутная

расплывчатость восприятий и образов: «Восприятия Блока зыбки, слова

эластичны, и его стихи, кажется, прямо-таки не могут не быть

символическими»200. А после выхода в свет «Ночных часов» внимательно

следивший за эволюцией Блока Брюсов уже твердо и уверенно пишет: «Как все

изменяется, когда мы переходим к последней книге Блока!.. Действительность,

200 Анненский И. Ф. О современном лиризме. 1. Они. — Аполлон, 1909, № 1

(октябрь), с. 23. Справедливость требует отметить, что для Анненского

символистичность блоковской поэзии и выражается только в

«импрессионизме», в более же конкретном анализе он выявляет в лирике

определенность, четкость стоящего за единичными стихами лирического

характера, притом, по Анненскому, это резко выраженный «мужской» характер.

Импрессионистические тенденции находил во втором периоде творчества Блока

также и Брюсов — в сборнике своих статей о поэзии он объединял под

рубрикой «Поэты-импрессионисты» Блока с К. Фофановым и И. Анненским

(Далекие и близкие. М., 1912, с. 157). Тенденцию объединить раздробленные

переживания городской жизни со смутными, зыбкими впечатлениями от

природного хаоса «в едином стремлении» находил в «Нечаянной Радости»

Б. Садовской (Рецензия на сборник. — Русская мысль, 1907, № 3, отд. 3, с. 52).

Критик А. Измайлов уже после «Земли в снегу» готов счесть «утонченность

субъективизма» главным в Блоке; целиком одобряя такой подход к

человеческому образу, будто бы присущий поэзии Блока, Измайлов утверждает,

что Блок «… весь… в попытках подслушать в своей душе смутные, полусонные

настроения, дремотные воспоминания», что «… область реального, ясного

чувства ему совершенно чужда, его совершенно не занимает» (Иероглифы

новой поэзии. — Образование, 1908, № 9 – 10, с. 39). Стремление трактовать

Блока как «субъективиста» и «импрессиониста», таким образом, одинаково

присуще как обычным, рядовым буржуазным критикам, так и символистам-

соловьевцам; от них оно закономерно переходит к современным западным

извратителям творчества Блока и иногда к единичным советским

исследователям, стремящимся быть на уровне буржуазной «науки». В

конкретном анализе И. Анненский и В. Брюсов толкуют Блока совсем иначе.

реальность вошла в поэзию А. Блока, подчинила ее себе. Мистические

предчувствия сменились чувствами земными…»201 Для Брюсова «Ночные

часы» в развитии Блока — тот пункт, который заново переосмысляет всю его

эволюцию, ставит все на свои места, окончательно обращает внимание поэта к

земным делам и людям. Конечно, необыкновенно ценно то, что Брюсов не

обманывается скептической тенденцией, присущей композиции книги, хочет

увидеть и по-своему видит противоборствующую тенденцию в самих стихах, в

их фактическом содержании, смысле, в их идейно-художественной реальности.

Но само их содержание, конечно, Брюсов представляет во многом упрощенно,

впадая в обратную односторонность; поэтому он, выдвигая новые

содержательные моменты в своей оценке «Ночных часов», в то же время не в

силах подхватить и по-новому развить то ценное и важное, что было в его

прежних отзывах о поэзии Блока, — так, идея «вереницы душ», столь

существенная для теперешнего Блока и в свое время выдвинутая самим же

Брюсовым, сейчас уже им забыта.

Ценно то, что Брюсов теперь видит эволюцию Блока в ее трех основных

этапах. Этап первого тома, по Брюсову, состоит в том, что в образе Прекрасной

Дамы выдвигается художественная концепция, претендующая быть в своем

роде «концепцией жизни»: стоящее за этим начало «… должно, широко

проникнув в мир, возродить, воскресить его». В период сборников,

составляющих второй том, по Брюсову, в блоковскую «… поэзию вторгается

начало демоническое…» в ряде образов, одновременно «олицетворяющих

начало земное». Борьба этих начал, по Брюсову, остается в поэзии Блока

неразрешенной. В своих последних стихах он ищет новых сил в отказе от своих

юношеских всеобъемлющих концепций, в обращении к темам более узким, но

более конкретным, к заботам, радостям и печалям родной «горестной земли»202.

Брюсов противопоставляет давившие на творческое сознание Блока

«всеобъемлющие» схемы соловьевства присущему поэту стремлению понять

современного человека, его горести, печали и радости и утверждает, что

подлинную художественную силу Блок находит именно в поэтической

ориентации на конкретную жизнь и конкретного человека. Сам Блок со многим

в брюсовской интерпретации содержательного членения его трилогии лирики

согласился: «Пришла “Русская мысль” (январь). Печальная, холодная, верная —

и всем этим трогательная — заметка Брюсова обо мне. Между строками можно

прочесть: “Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?”»

(Дневниковая запись от 13 января 1912 г., VII, 122 – 123). Блок согласен с

содержательной стороной разбора Брюсова и в то же время как бы находит

здесь подтверждение своему скепсису. Объясняется это во многом тем, что сам

Блок в реальном содержании своего творчества уже ушел далеко вперед от

брюсовских построений. Однако мысль Брюсова об обращении Блока к

жизненной конкретности носит во многом слишком общий характер: отвергая

201 Брюсов Валерий. Александр Блок (Рецензия на книгу первую собрания

стихотворений и «Ночные часы»). — Русская мысль, 1912, № 1, отдел 3, с. 32.

202 Русская мысль, 1912, № 1, отдел 3, с. 31.

соловьевские «всеобъемлющие» схемы, Брюсов в то же время не видит, что у

Блока фактически уже присутствует в стихах «Ночных часов», вопреки сверху

«наложенной» на книгу скептической концепции, иная, не соловьевская

концепция единства — единства истории. Примечательно, что Брюсов отвергает

как раз центральные для этой новой блоковской творческой концепции

произведения: «Меньше нам нравятся раздумья А. Блока над судьбами России и

его, несколько надуманные, стихи о итальянских городах. Переводы А. Блока

стихов Гейне — очень хороши»203. Для Брюсова неприемлемы блоковские стихи

о России (с циклом «На поле Куликовом» в центре их) и «Итальянские стихи»,