ответственность за все, совершающееся сегодня, поскольку в этом утверждает

его опыт истории. Блок «раскручивает» ступенчатый вал истории,

зафиксировавшей себя в культуре, для того, чтобы современность предстала как

этап истории. Ни о каком «легком челноке искусства» тут не может быть и речи:

все перевоплощения ведут к идее необходимости участия в современной

жизненной борьбе, к обоснованию подобного участия и к обоснованию всех

противоречий современности историческим прошлым, присутствующим в

современном человеке. Именно так довершается тема цикла «Венеция» в

стихотворении, датированном 26 августа 1909 г., — «Слабеет жизни гул

упорный…»:

Мать, что поют глухие струны?

Уж ты мечтаешь, может быть.

Меня от ветра, от лагуны

Священной шалью оградить?

Нет, все что есть, что было — живо!

Мечты, виденья, думы — прочь!

Волна возвратного прилива

Бросает в бархатную ночь!

Это значит, что история со всеми ее противоречиями, застывшая в

культуре, — не мертвый груз и не «легкий челнок», уносящий от жизни, но

нечто прямо относящееся к сегодняшнему существованию человека: все

перевоплощения были нужны для того, чтобы к исходной точке —

современности — вернуться обогащенным опытом истории.

В подобных перевоплощениях, трансформациях на протяжении

«путешествия» «Итальянских стихов» своеобразно раскрывается «проходящее

лицо», основной лирический персонаж. По происхождению своему он явно —

«рассословленный» трагический «бродяга», «бездомный шатун» стихов и

прозы Блока после первой русской революции. Но он очень изменился здесь —

ведь мы уже давно находимся в границах гениального третьего тома блоковской

лирики. В его восприятии мира несомненны отзвуки тех идей и настроений,

которые рисовались в письмах к Розанову: «проходящее лицо» явно опирается

во многом на демократические традиции старой русской культуры, и в этом

смысле он — «интеллигент» в специфическом толковании Блоком этого слова.

Он столь же явно обладает, как мы только что видели, и особым перспективным

взглядом на историю, искавшимся Блоком в ходе кризиса 1908 г., и тут в нем

проявляются черты «нового интеллигента», ищущего опор на новый,

надвигающийся этап истории и культуры. И очевидным образом в нем

присутствует трагизм человека переходной эпохи, человека старого мира, с

болью осознающего свои связи с этим старым миром и в то же время в

перспективе истории ищущего источников нового жизненного пафоса, нового

«лирического» (опять же в блоковском смысле) воодушевления Преломленные

в восприятии этого персонажа темы, сюжеты и идеи «Итальянских стихов» —

«это все о России». Основной духовной опорой в таком случае оказывается

идея связи прошлого и будущего, мысль о современности как их трагическом

перекрестке, историческая перспектива как мера в оценке современных людей и

событий В этом свете основной темой в целостном построении «Итальянских

стихов» окажется не культура, но история в более широком смысле (как ее

понимал Блок), исторически движущаяся жизнь, выражением которой является

сама культура. Так задается тема единого лирического повествования в

ключевом стихотворении всей композиции — «Равенна». В письме к матери

от 13 мая 1909 г. Блок писал, что он «… очень рад, что нас туда послал

Брюсов…», туда — это в Равенну, объясняется усе особый интерес к Равенне

тем, что здесь наиболее ясно виден «переход от Рима к Византии» (VIII, 284). А

в письме к самому Брюсову от 2 октября 1909 г., уже из Петербурга, Блок

добавлял, что стихи о Равенне «внушены не только Равенной, но и Вашей

поэзией» (VIII, 294), — и даже собирался посвятить это ключевое к

«Итальянским стихам» произведение Брюсову. Однако посвящения не

последовало. В сущности, здесь возникает серьезный вопрос, относящийся к

месту Блока внутри его эпохи: каково отношение зрелого Блока-лирика к

поэзии Брюсова при решении основной для него творческой проблемы —

истории в лирическом характере-персонаже.

В стихотворении «Равенна» (май — июнь 1909 г.) как будто бы с

наибольшей последовательностью реализована блоковская мысль о том, что в

итальянской провинции, куда не проникла в полной мере современная жизнь,

«весь воздух выпит мертвыми» и трагический «шорох истории» говорит о

конце и только о конце целого огромного этапа истории. В письме к Брюсову

Блок так и писал о Равенне: «… она давно и бесповоротно умерла и даже не

пытается гальванизироваться автомобилями и трамваями, как Флоренция… Это

город для отдыха и тихой смерти» (VIII, 294). В художественной реализации

подобный замысел оказывается куда более сложным, объемным и, попросту

говоря, — иным. Замечательность стихотворения в том, что самый рассказ об

оцепенелой, омертвевшей жизни города, как бы вещественно, предметно

представляющего историческую смерть, наполнен такой огромной жизненной

силой и страстной напряженностью, что приходится говорить о временной

остановке, притаившейся силе жизни, но не о ее конце:

Далеко отступило море,

И розы оцепили вал,

Чтоб спящий в гробе Теодорих

О буре жизни не мечтал.

А виноградные пустыни,

Дома и люди — все гроба

Лишь медь торжественной латыни

Поет на плитах, как труба.

Выходит у Блока так, что история тут всеми своими трубами исступленно поет

о жизни, но не о смерти, полном конце. Не случайны в стихотворении образы

сна, младенчества — так задается тема всей вещи в первой строфе:

Все, что минутно, все, что бренно,

Похоронила ты в веках.

Ты, как младенец, спишь, Равенна,

У сонной вечности в руках

Притаившаяся, временно свернувшаяся, уснувшая, но готовящая силы для

нового взрыва жизнь — вот реальная тема стихотворения. Блоку здесь

художественно «повезло» в том смысле, что он нашел «угол жизни», где в

самой материальности, вещественности, а не только в преломлении культуры,

зафиксировалась былая напряженная историческая жизнь. Замечательно

говорится в авторском примечании к «Равенне» (в первом издании трилогии

лирики) о Галле, одной из реальных исторических героинь-персонажей

стихотворения: «… с лицом то девически нежным, то твердым и жестоким,

почти как лицо легионера…» (III, 528). Важнейшей аспект темы — трагические

противоречия истории, существующие и там, в той эпохе, которую предметно

сохранила Равенна, и сейчас, сегодня.

Нынешняя кажущаяся смерть Равенны воплощает трагические реальности

истории — временно остановленную, задержанную и даже во многом

поруганную жизнь Трагично то, что латинские надписи больше говорят о

жизни, чем сама сегодняшняя жизнь, в этом преломилось нынешнее,

сегодняшнее противоречие истории. Там, в далеком прошлом, была грубая,

страшная, но напряженная, интенсивная жизнь. Здесь, в современности, —

сонное оцепенение, жизнь загнанная, забитая, опустошенная. И там и тут

история полна противоречий. Но жизнь в то же время спит в колыбели, как

младенец, — единая и неистребимая, и, полная сил, встанет в будущем.

Стихотворение говорит об исторической перспективе, притаившейся в жизни

самих людей:

Лишь в пристальном и тихом взоре

Равеннских девушек, порой.

Печаль о невозвратном море

Проходит робкой чередой

Лишь по ночам, склонясь к долинам,

Ведя векам грядущим счет,

Тень Данта с профилем орлиным

О Новой Жизни мне поет

То интенсивное, хотя и трагическое, страшное, что было давно, на минувших

этапах истории, — живет и сегодня в людях, хотя сами они, может быть, и не

знают об этом Подобная скрытая сила как будто бы полностью ушедшей

жизни — и есть тот «младенец», о котором так настойчиво говорится в