Но когда она удалялась, оборачиваясь и махая рукой, прежде чем исчезнуть за углом, он почувствовал, как неожиданно мучительно кольнуло сердце.

  Ему стало очень грустно. Он не знал, что с собой делать. Никакой фильм не мог его отвлечь или хотя бы слегка заинтересовать. Никакое развлечение, никакая компания. Медленно возвращался он домой пешком. Руки в карманах, чуть сгорбленный, то и дело вздыхая.

  Дома он не мог ни за что взяться. Начал читать книжку и тут же ее отложил, включил радио и тут же его выключил, набросал бессмысленный рисунок и тут же его разорвал. Он слонялся из угла в угол до тех пор, пока мать не сказала:

  — Что ты слоняешься из угла в угол? Смотреть противно!

  Он ничего не ответил ей, хотя в последнее время на каждое замечание матери привык отвечать иронически. Он остановился у окна и стал смотреть на темнеющее небо. Он ощущал в себе все возрастающую печаль и тоску.

  Генрик лежал в постели и не мог заснуть. Он чувствовал себя таким одиноким, что ему хотелось плакать. Он припомнил вчерашний вечер. Вчера он был счастлив. Вернется ли когда-нибудь эта минута огромного счастья? Он подумал об Оле и почувствовал какую-то блаженную, какую-то восхитительную слабость во всем теле. Он представил себе Олю, вернее, она сама появилась вдруг в его воображении, голая, с головой, втянутой в плечи, разметавшимися по подушке волосами. Его бросало то в жар, то в холод. Все, что произошло вчера, он вдруг увидел в ином свете, ощутил чувства иного порядка, до сих пор им не изведанные.

  Его комната, его постель, в которой он лежал, показались ему чужими и ненавистными.

  Он вспомнил комнату в гостинице, как изгнанник вспоминает прекрасную утраченную отчизну. Все ему казалось чудесным, выстраданным и желанным. Свет с улицы, тени на обоях, шум проходящего трамвая, звонкое дрожание металлического шарика, опрокинутый стакан и рассыпанные по полу окурки. Его охватила ужасная тоска, неудержимое желание быть там. Хотя бы одному. Броситься на ту кровать и думать, мечтать об Оле.

  Он ворочался на постели, стонал, рвал на себе пижаму. Наконец вскочил, быстро оделся и выбежал из дому.

  Шел дождь. Генрик без пальто бежал по улице, расталкивая прохожих.

  Запыхавшийся, мокрый, вбежал он в Кафе-клуб.

  — Пани Кемпская здесь? — спросил он портье. Портье улыбнулся и приветливо поклонился.

  — Да, пожалуйста. Она с паном доктором и с какой-то парой. Они разговаривают по-французски.

  Генрик сунул ему в руку два злотых.

  — Пожалуйста, пойдите и скажите пани Кемпской, чтобы она вышла сюда на минутку, скажите, что ее просят к телефону.

  Портье на мгновенье заколебался. В его обязанности входило хорошо знать гостей и ориентироваться во всем, что их касается. Поэтому он знал Олю и Генрика и размышлял, стоит ли ему выполнять такое поручение, не повредит ли это его доброй репутации. Однако анализ положения, по-видимому, имел положительный результат, так как он поклонился, кивнул головой и вышел.

  Генрик увидел Олю сквозь открытые двери ресторана еще до того, как она вышла из зала. Она шла, немного нервничая, поправляя волосы, завитые и старательно уложенные,— очевидно, она была у парикмахера. У Генрика от тоски и ревности сжалось сердце. Плечи ее были обнажены, на ней была черная бархатная юбка.

  «Специально ходила к парикмахеру. Нарядилась. Не для меня»,— подумал Генрик. Его охватила ярость и желание совершить какой-нибудь рискованный поступок, но в эту минуту Оля взглянула на него. В ее взгляде были удивление, замешательство и как будто искорка радости.

  Она каким-то нерешительным движением подняла руки, наклонила голову, испытующим взглядом посмотрела на портье, потом на Генрика. Она была так прекрасна, что Генрик даже тихо вскрикнул. Он подбежал к ней и нежно схватил ее за руки.

  — Пойдем, пойдем,— сказал он быстро и как во сне.

  — Но что с тобой?

  —Ну пойдем. Пожалуйста.

  —Опомнись! Что с тобой творится?

  —Нет, нет. Я не опомнюсь.— Он слегка потянул ее. Она не упиралась. Она прошла за ним несколько шагов, но наконец остановилась и высвободила руки из его рук.

  —Слушай... Это безумие. Уходи отсюда. Ведь я..

  — Нет. Никуда я не пойду без тебя. Возьми пальто.

  Оля была ошеломлена. Она остановилась, было видно, что она колеблется.

  Генрик снова потянул ее за руку, на этот раз сильнее. Она взглянула на него немного сердито, но тут же улыбнулась, наклонила голову и громко рассмеялась, потом каким-то быстрым, ловким движением прижалась к нему, но, как только он захотел ее обнять, сейчас же отстранилась.

  — Я пойду,— сказала она.— Все равно пойду!

  — О! — закричал Генрик.

  — Постой, постой, ведь люди смотрят, ради бога. Постой, но что я им скажу?..

  Она провела рукой по лбу.

  — А, все равно. Что-нибудь скажу.

  Она побежала в зал. Через минуту, которая показалась Генрику бесконечностью, она появилась снова, какая-то строгая и сдержанная. Генрик был уверен, что сейчас она скажет: «ничего не выходит»,— и перед ним раскрылась бездна. Но Оля подошла к нему, улыбнулась, прищурила глаза и сказала:

  — Ну, пойдем. Чего же ты ждешь?

  Держась за руки, они побежали по Иерусалимским аллеям в сторону Маршалковской. Дождь шел все сильнее, красивая Олина прическа размокла, и капли воды скатывались по ее лицу.

  — Я так счастлива,— сказала Оля на бегу.— Мой милый, как хорошо, что ты за мной пришел.

  — Скорей, скорей! — кричал Генрик.

  Они прыгали через лужи, ловко обходили удивленных прохожих, летели сломя голову в свою гостиницу.

  Однажды они расстались после слов, которых уже нельзя было ни изменить, ни взять обратно.

  Генрик страдал несколько недель. Но настал день, когда вдруг жизнь показалась ему такой прекрасной и интересной, а будущее таким чудесным, что ему расхотелось страдать. А если в дальнейшем он жалел о чем-нибудь во всей этой истории, то не об Оле, не о каких-то там переживаниях, связанных с ней, а о той первой, самой первой встрече, когда нес за ней по Мазовецкой улице подрамник и ему казалось, что это и есть его сбывшаяся мечта.

ВОСЬМОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

  «Дорогой Янек!

Мне очень трудно начать это письмо к тебе. После стольких лет... Нет. Может быть, эти годы были не самыми важными, но важно, что это были годы. О, и еще какие! Ты, наверно, это чувствуешь не так сильно, как я.

  У тебя всегда все развивалось в жизни гармонично и равномерно, а значит, и годы проходят у тебя согласно какой-то психологической гармонограмме. Не накатываются, нечаянно нагромождаясь. Забытые, не всплывают вдруг в памяти.

  Да, мой дорогой. Не одинаково обошлась с нами судьба.

  Но боже мой! Что это я пишу? Можно подумать, что я завидую тебе, чувствую себя несчастным. Так считать было бы совершенной нелепостью. Ты всегда отличался необыкновенными способностями, что же удивительного, что жизнь вознесла тебя так высоко!           А я?

  Возвращусь, однако, к прерванной мысли. Мне трудно начать это письмо, так как сам не знаю, на каком основании, по какой причине я мог бы писать тебе так вдруг, ни с того ни с сего. В отношениях между людьми время играет важную роль, с годами самые близкие души оборачиваются друг к другу удивительными и неожиданными сторонами. Если так можно сказать о душах.

  У нас дело обстоит совершенно иначе. Ты ведь достиг всего, к чему стремился. Достиг самого большего, чего человек может достигнуть. Со мной судьба...

  Ах, снова пишу глупости. Совсем не то, что хочу написать. Прости мою сбивчивость, но действительно очень трудно начать мне это письмо к тебе. Сам прекрасно понимаешь.

  По существу дело в том, что не время нас разделяет и лишает меня смелости. Не головокружительная разница в положении и успехах, а тот факт, что нас ничто и никогда не соединяло, что между нами были такие отношения, какие, пожалуй, редко бывают между братьями.