«Что я тут делаю?» — подумал вдруг Генрик с удивлением. Его охватила дрожь — он испытывал ужасное чувство полной отчужденности. Его дом, его комната казались ему далекими, желанными, недосягаемыми. Ему до слез захотелось домой, он чувствовал себя сиротой, которого выгнали на улицу. Он крепко прижался к Оле.

  — Ну что ты? Что ты? — спросила она ласково.

  На другой день утром Генрик должен был сдавать экзамен по эстетике. Он не пошел, хотя был хорошо подготовлен. После того, что случилось, экзамен по эстетике казался ему чем-то очень нелепым. Домой он возвращался, когда уже светало. Улицы и крыши блестели от росы, в воздухе чувствовалось веянье свежести и здоровья. Только когда он очутился в своей постели и, лежа, сквозь полузакрытые веки всматривался в знакомые, близкие очертания своей комнаты, он почувствовал удовлетворение и покой. Одно мгновенье он был так счастлив, что это позволило ему без всяких оговорок подумать об Оле с нежностью и благодарностью.

  Утром он шлялся по улицам и не знал, что с собой делать. У Оли были какие-то важные дела, связанные с работой (которые для нее, разумеется, не перестали быть важными), поэтому они договорились вместе по обедать в баре «Под серебряной розой».

  Мир был не совсем таким, как вчера. Генрик разглядывал фотографии перед кинотеатрами, книжные обложки, смотрел на уличное движение, на все, что происходит в городе, и представлял себе то, что увидеть, находясь на улице, невозможно,— всю жизнь города за стенами зданий, и ему казалось, что теперь он знает подлинный смысл всего происходящего, к чему все это ведет и чем кончается. У него было чувство, что он что-то утратил, утратил какое-то детское представление о важности, значительности и полной очарования таинственности мира. Не было уже никаких тайн, все оказалось до смешного просто и обыкновенно. Несмотря на это, он не жалел об утрате иллюзий. Гордость от сознания, что он посвящен в тайну, что он приобщился к некогда возвышенной правде, приносила ему не изведанное до сих пор удовлетворение.

  Смотреть на женщин было неприятно и смешно. Он не видел разницы между красивыми и некрасивыми. Красота была ловким, только с виду ловким обманом. Все всегда кончается одним и тем же и всегда такое же, независимо от красоты, интеллигентности, индивидуальности я многих других достоинств.

  Ему казалось удивительно забавным, а вместе с тем преступно неприличным, что женщины так заботятся о своей одежде, носят сумочки, зонтики, разные украшения, шляпы с лентами и перьями.

  У него сжалось сердце при виде какой-то маленькой девочки. Она несла большой цветной мяч в сетке, на ней был фартучек с вышитыми гномами, на ногах красные туфельки. Она подскакивала то на одной, то на другой ножке и что-то выкрикивала.

  «И подумать только,— сказал себе Генрик,— что этому ребенку ничем нельзя помочь».

  В это время какая-то очень красивая стройная девушка сделала ему глазки.

  Генрик рассмеялся ей в лицо, но тут же отвернулся и сплюнул.

  «Бессовестная девка,— подумал он,— что она воображает? Она думает, что я не знаю?»

  Он пришел в бар немного раньше, но Оля уже сидела там.

  Она сидела за тем самым столиком, за которым они обычно встречались. Это подействовало на Генрика успокаивающе. Она была бледна и накрашена меньше, чем обычно. Генрик боялся, что ей захочется принять какую-нибудь позу, трогательную и сентиментальную, но Оля держалась совершенно естественно, как будто ничего не произошло.

  Она начала рассказывать быстро и свободно о том, что делала утром, какие были у нее дела и как она с ними справилась, что ей все удалось легко уладить и поэтому она пришла раньше, надеясь, что и он придет раньше, как это и случилось.

  — Мне хотелось поскорее к тебе,— сказала она, щуря глаза, сказала так, как всегда это говорила, и, как всегда, Генрик почувствовал что сердце его захлестнула горячая волна.

  Но тут Оля объявила, что она голодна, и Генрик вдруг все вспомнил и осознал. Ему казалось, что она сидит совершенно голая, и в этой наготе было что-то физиологически тривиальное, что-то совершенно не воодушевляющее, хотя непонятно дразнящее. Генрик удивился, что она будет есть, что вообще может испытывать такое чувство, как голод. На ней был салатного цвета свитер, облегающий фигуру, брошка в виде кита, маленькая круглая шляпка, сдвинутая влево, и браслет-цепочка, которая позвякивала всякий раз, когда Оля двигала рукой.

  Она играла брошкой, цепочка позвякивала. Кельнер подал суп, и Оля сразу начала есть, как всегда очень красиво, изящно держа ложку, хотя с некоторой жадностью, и несколько раз обожглась, так как суп был горячий.

  Потом сказала:

   — Суп мне очень понравился.

  Как это возможно? Как это все возможно —она голодна, она ест с таким удовольствием?

  Если бы у нее по крайней мере не было этого приколотого кита, надвинутой набок шляпки и этой позвякивающей цепочки на руке.

  Потом Оля съела большой кусок свинины с горохом и запила пивом. Она ела и восторгалась тем, как это вкусно. На сладкое она заказала крем и упрашивала Генрика, который только делал вид, что ест, чтобы он съел хоть ложечку, хоть попробовал, как это вкусно. Генрик не мог, крем ассоциировался у него с чем-то ужасным, и вообще с тех пор он уже никогда не ел крема. Оля капризничала и сердилась.

  После обеда пошли погулять. Ходили по Старому Мясту, сидели на скамейке над Вислой, держались за руки, украдкой целовались, рассказывали друг другу разные удивительные вещи.

    Генрик чувствовал себя счастливым, он был уверен, что уже не смог бы жить без Оли. Но что-то его беспокоило и раздражало. Время от времени приходила мысль: что будет вечером? Ему так хотелось лечь в свою кровать, заснуть спокойно в своей комнате здоровым, крепким сном.

  Оля посмотрела на часы и сказала с некоторым колебанием:

  — Знаешь, милый, я страшно устала и прошу тебя, не сердись, но сегодня вечером мы не сможем с тобой встретиться.

  Она замолчала и посмотрела на Генрика с беспокойством. Генрик развел руками, скривился и заморгал.                  Она положила руку ему на плечо.

— Ну прошу тебя, не говори ничего. Мы встретимся завтра, послезавтра, каждый день. Но сегодня так все складывается, приехал из Франции товарищ моего мужа с женой, мы идем ужинать к «Симону», а потом в Кафе-клуб. Ну правда, пойми, Он раз в год просит меня о чем-нибудь, я нужна ему для представительства. Я не могла ему отказать.

  Генрик вздохнул.

   —Ты сердишься? — спросила Оля нежно и горячо. Она обняла его за шею и потерлась носом о щеку.

  — Я не сержусь,— сказал Генрик деревянным голосом,— но мне очень неприятно.

  — Но я тебя за это награжу, увидишь, как я тебя награжу. Генрик печально покачал головой.

  — Поцелуй меня,—сказала Оля,—поцелуй в знак того, что не сердишься.

  Генрик поцеловал ее нежно и горячо. Он был благодарен Оле за то, что вечером она занята, с него точно спала большая тяжесть.

  — Какой ты добрый, милый, что не сердишься,-— сказала Оля. Она держала его руку и легко ударяла ею о свои колени.— Но я должна знать, что ты будешь делать. Я не хочу, чтобы ты ходил куда-нибудь и улыбался девушкам.

  — Я? Я никогда...

   — Ну, ну... Уж я себе представляю, что ты делаешь, когда меня нет.

  — Как ты можешь так шутить? Ведь ты знаешь...

    — Ах, какой ты смешной. Я так люблю, когда ты сердишься. Ты мой смешной петушок. Итак, что будет делать мой петушок? Я должна знать.

  — Ничего не будет делать петушок. Он пойдет спать на насест.

  — Это точно?

  — Слово петуха.

  Генрик был в отличном настроении. Он болтал, шутил, поддразнивал Олю.

  Оля все чаще поглядывала на часы.

  — Это ужасно,— сказала она,— я уже должна идти. Никогда еще мне не было так неприятно расставаться с тобой. Ты такой милый, такой ужасно милый.

  Генрик радовался при мысли, что он ляжет сегодня вовремя, в собственной комнате, в собственную постель, с интересной книжкой, и поэтому он мог себе позволить огорчиться при расставании с Олей.