Обессиленный голодом и бесконечными переходами Трубецкой, за последние две недели он не ел ничего, кроме древесной коры, еловых шишек и пихтовых веток, вместо воды же с самого начала побега он часто жевал снег, сел на валун под соснами, ни о чём не раздумывая тугим сумеречным сознанием. Разбудило его ощущение, что кто-то лижет ему руку.  С новым ужасом убедился он, что тихо подошедшая тигрица лижет ему прежде укушенную кисть. Трубецкой вытащил тигрице стрелу из раны, гной вышел, после первой боли она испытала облегчение и теперь благодарила, прося прощения за непродуманную обиду.  Но ведь она не обладала сознанием. Не показывая страха, Трубецкой искоса поглядывал на тигрицу. Честное слово,  лучше бы она его не благодарила, а просто незаметно ушла из его жизни по своим делам навсегда.  Тигрице же возданной поцелуем благодарности казалось мало. Она боднула Трубецкого полосатой тяжёлой башкой с двухвершковыми верхними клыками, торчащими наружу, не умещающимися, из-за их величины в пасти, ласково посмотрела желто-карими глазами с веретенообразными пульсирующими зрачками. Такой взгляд обычно парализует лосей и оленей, заставляя стоять вкопанными, пока ударом мощной тигриной лапы их не свалят наземь и не прокусят горло в едином прыжке, жертвы потому и избегают взгляда своих мучителей.  Потом тигрица потёрлась боком о бок Трубецкого и по-кошачьи заурчала.  Она просила ответных ласк.  Трубецкой поднял руку, положил её осторожно на голову хищницы и легонько погладил по жёсткой немытой шерсти. Тигрица заурчала от удовольствия сильнее.  Она подставила уши, требуя, чтоб ей чесали за ушами.  Внезапно тигрица насторожилась, отошла от Трубецкого и,  крадучись, пошла под сосны  в засыпанный снегом можжевельник.   Вскоре Трубецкой услышал, как дико закричал какой-то большой зверь, потом – хрип, ещё режущие слух отчаянные вопли прощания с жизнью, наконец, всё стихло.  Слышно было лишь, как тигрица терзает какое-то большое тело, упиваясь мясом и кровью.  Часа через полтора, уставший Трубецкой продолжал сидеть неподвижно на валуне,  тигрица вышла из кустарника с сытым и довольным взглядом жёлтых глаз, морда и лапы её были выпачканы в крови.  Удачно задрав неосторожно приблизившегося сохатого, тигрица принесла Трубецкому угощение, самую вкусную заднюю часть, положила окровавленный кусок на снег перед ним. Голодными глазами Трубецкой четверть часа смотрел на принесённый дымящийся теплом кусок, потом поднял его и не без отвращения откусил. Его чуть не вырвало.  Тигрица с непониманием посмотрела на Трубецкого, отказывавшегося от деликатеса. Потом она снова подошла ближе и подставила голову ласкаться.

           Идя по ледяной корке вот уже третий месяц по 25-30 верст в сутки, пройдя уже 1500 верст, Трубецкой, казалось бы, имел время думать. Но в последнюю неделю он думать разучился.  Всё стало ясно. на запад он идти не может, там опасно, на севере нет жизни, на юге живут китайцы, он чужд их народу и не может привиться там, оставался кругосветный переход через восток к близким по крови, языку и обычаям европейцам. Трубецкой превратился в машину для перехода. Нужно жевать кору и идти вперёд . сейчас не жизнь, сейчас переход.  Там в  Европе жизнь. Не хотел думать Трубецкой,  что доберись он до Европы, он станет думать, что настоящая жизнь, скажем не там, а в России, и опять не сегодня, а завтра. Завтра, став сегодня, зовёт новое завтра, надеясь на него. Потом приходит смерть и обрывает ожидание лучшего. не знал, не хотел знать Трубецкой, что завтра- иллюзия, что нет никакого завтра, а есть лишь вечное, безжалостное, повседневное сегодня, без понедельников и воскресений, иногда это сегодня люди зовут вчера, иногда – завтра, для себя же оно – даже не сегодня, а так, без названия, смена событий в умах людей, их последовательность, текущее положение вещей. Трубецкой об этом не думал, он надеялся на счастливое, ускользающее завтра, а, потому напрягая силы, шёл и шёл вперёд. Возможно, по-человечески, если только есть две причины, вечная и человеческая, он был прав.

          За последние два месяца Трубецкой не встретил ещё ни одного человека, ни живого , ни мертвого. Если раньше он избегал людей, то теперь тосковал по человеку. Но, чу! Тигрица навострила уши, перестала тереться о колено и играть, теребя лапой оленью унту.  Внезапно она прянула в кустарник, сорвав нависший на ветвях сугроб. Совсем рядом послышались человеческие голоса, и на лесную поляну, где сидел Трубецкой, выскочили на четырёх низких лошадях, четыре человека. По-видимому, дорога проходила недалеко, и они свернули с неё. Четыре человека, двое русских казаков и двое китайцев, принадлежали к одной из интернациональных разбойничьих шаек, о которых уже сказано выше, и которые, начиная с освоения русскими Сибири, сновали и снуют вдоль китайской границы. Худощавый лихой казак в заломанной набекрень белой папахе, в крестьянском тулупе, подпоясанный бичевой, с накинутой поверх тулупа чёрной буркой, скакавший на бурой кобыле с белым пятном на правой ноге, по-видимому, был атаманом.  Его хитрые зелёные глаза бегали под невысоким лбом над поросшими огненно-рыжими усами и бородой впалыми щеками. Начальственность чувствовалась по величественным жестам руки с нагайкой. В мании величия он чувствовал себя если не Стенькой Разиным, то Емелькой Пугачевым.  Атаману  подчинялся его кум, огромный юный детина с животом, придавившим гнедую кобылу, на которой он по- княжески восседал с таким суровым выражением лица, с которым хорошо забивать гвозди.  Кум нарядился в тулуп и шапку-ушанку, без бурки. Двое китайцев, как и их начальники, ехали на кобылах, один - на вороной, другой на белой – в чёрных яблоках; оделись китайцы в потёртые, божественного для Полуженной империи, желтого цвета кафтаны, расшитые зелёными драконами, головы замотали цветными тряпками.  На ногах всех четверых разбойников красовались русские валенки. Тонкий физиономист не сказал бы по внешнему виду разбойников, что они процветали. Труд их был нелёгок, богатая добыча Сибири редка, награбленное моментально спускалось в хабаровских кабаках, никак не отражаясь на сбруях, подругах, седлах, кафтанах и иных нарядах лошадей и людей. Итак, четверо путешествовавших верхом остановились у сосны, прислонившись к стволу которой полулежал на камне измождённый Трубецкой.  Внимание разбойников сразу привлёк золотой, усыпанный в рукоятке брильянтами и другими дорогими камнями , кинжал Трубецкого.  Им он срезал кору для пропитания.  Сейчас этот кинжал торчал из ствола сосны в самом заметном месте.  заметив кинжал, атаман присвистнул. Не обращая никакого внимания на Трубецкого, соскочил с лошади, боясь как бы его не опередили другие разбойники, подбежал к сосне и моментально присвоил ценное оружие на правах первого нашедшего.

- Э, земляк, да ты видать богат! – опять присвистнул атаман, переворачивая с боку на бок совсем ослабевшего Трубецкого и вытряхивая их карманов дохи и мундира серебряную табакерку, седельный пистолет  и две горсти золотых червонцев, разложенных ему по карманам Катишь. Всё это, опять же не делясь с товарищами, атаман препроводил в свои карманы. Соскочившие с лошадей другие разбойники довольствовались: кум – собольей шапкой Трубецкого, первые китаец – его дохой, тут же накинутой поверх своего кафтана, второй китаец- унтами Трубецкого, размер которых неожиданно оказался впору. В тридцатиградусный мороз  голодному обессилевшему Трубецкому предлагалось остаться босому и без зимних вещей.

- Куда шёл-то, барин? В Хабаровск? – посочувствовал атаман. Хабаровск для атамана был столицей. Все шли или туда, или оттуда.

Трубецкой промолчал.

- А шапка ничё! – хлопнул себя по голове не видевший жизни за пьянкой юный детина, радуясь приобретению. Скоро посмотрев на китайца, детина нашёл, что и доха тоже ничего и по цвету подходит к шапке. Тогда кум, он же детина, подошёл к китайцу:

- Хорошая доха.

- Хорошё,- закивал, соглашаясь, китаец, подозревая, что доху скоро снимут.

- Сымай! – приказал детина китайцу, чтобы не разочаровывать того ожиданием.  Китаец, однако, сразу не согласился. Они задрались. Детина ударил китайца по лицу и отобрал доху.