последние беспечные два года

туда, где алогичная природа

зажжет нам яркий свет в конце тоннеля…

Два необычных существа заходят в комнату. У обоих человеческие лица и в этих лицах я узнаю Толстого и Карена. У последнего по голове стекает смола и испаряется в воздухе. Оба какие-то нереальные — полупрозрачные матовые силуэты, что-то говорящие на незнакомом мне языке. Толстый садится возле чемоданчика и говорит, но что говорит, я понять не могу.

— Это… наше… — пытаюсь я ему объяснить. — …мы идем к свету… пойдемте с нами… пойдемте…

Сквозь набор бессмысленных звуков прорывается знакомое слово, которое произносит Карен:

— …психи…

— Карен… идем с нами… — я подползаю к ним и сую им в руки папку с ЛСД. Карен берет папку и в этот момент стены комнаты начинают медленно сдивгаться. Я смотрю наверх и с ужасом понимаю, что потолок тоже опускается. Я смотрю на Карена и неожиданно осознаю, что я понимаю, о чем он говорит.

— … придурки, вас уже ищут. Пока еще не знают, но вас найдут, и тогда вам крышка. Вам сваливать из города надо, это уже не шутки.

— Карен, осторожно! — кричу я ему, когда вижу, что от опускающегося потолка до головы Карена осталась пара сантиметров. Карен качает головой и капельки смолы падают с головы на землю.

— Веня, ты соображаешь, что вы натворили?! — орет мне в ухо Толстый, но голос Мишани звучит громче:

— … они плюют на наши лица

стреляют в спину из воздушки

и вместе с нами пьют из кружки

и с нами жаждут веселиться…

Карен зло ругается и подходит к Мулу. Его не смущает то, что Мул выглядит совсем не так, как обычно. Карен трясет его за плечо и орет ему в ухо:

— Вставай, Мул! Вставай!

Карен не видит, а я вижу, как Толстый раскрывает папку и достает оттуда промокашку. Вижу и мне становится радостнее. Ведь чем больше нас будет, тем больше шансов, что хотя бы один из нас дойдет.

— … когда огонь сжигает воду

и путь усыпан черепами

мы кровью заливаем пламя

и души плавим за свободу…

Кратковременные вспышки, кадры из картины: Толстый сует в рот ЛСД; мне на ладонь падают таблетки; Мишаня сыпет на рукоятку пистолета кокаин; Карен плавится, словно восковая фигурка; Настя смеется; у входа стоит Мажор с толстой стопкой коробок с пиццей и полиэтиленовым пакетом с «пепси»; в центре комнаты образуется воронка и засасывает в себя предметы, которые я не успеваю рассмотреть… какая-то сила тянет меня в самый эпицентр смерча.

Помогите!…

я под забором,

в хоккейной маске

пытаюсь вспомнить

свое имя и автобус

Полутемная комната, подушки, разбросанные по полу, шторы колышутся от легкого ветерка, дующего из окна. Я в одних трусах, одежды нигде нет. С трудом поднимаюсь для того, чтобы сразу же свалиться на пол — голова кружится, сил совершенно нет. Не могу понять — где я и что со мной было? Где одежда? Где пацаны?

Поворачиваю голову в сторону и вижу стоящего возле двери быка. Самого настоящего, с огромными рогами… он не двигается и я замираю, стараясь даже не дышать, чтобы не выдать свое присутствие. Жду, когда он уйдет, но бык не уходит, а продолжает наблюдать за мной. Лишь только я представляю, что со мной будет, если он насадит меня на свои рога, как дикий страх заполняет меня с ног до головы. А ведь я ничего не смогу сделать — у нас разные весовые категории. Медленно, не делая резких движений, отползаю к окну. Мне кажется, что я ползу целую вечность. Подушки мешаются и я отодвигаю их в сторону, ноги ослабли и пытаются завязаться в узел, голова кружится по-прежнему сильно.

Сквозняк обдувает мое тело свежим и, как мне кажется, последождевым воздухом. Я еще не знаю, где я и на каком я этаже, но в том, что окно есть мой единственный выход — я уверен.

Я замираю возле шторы и еле-еле заметными движениями отодвигаю ее. Мне еще надо посмотреть, что там, за окном. Руки дрожат — непонятно, от страха или из-за отходняка. Кошусь на вход и вижу, что бык продолжает неподвижно стоять и смотреть в мою сторону. Что эта зверюга хочет? А следом мелькает новая мысль — а если это не бык? Если это сам Зевс спустился с Олимпа, чтобы… черт его знает, зачем он мог спуститься. Их, богов, не поймешь. Но ведь мог он спуститься? Мог. А Зевс ли это? Есть ли у Зевса рога?

Я поднимаюсь вдоль стены, вцепившись руками в подоконник, словно вьюн. Медленно выглядываю в окно и вижу, что я нахожусь на первом этаже. Передо мной ночная улица: деревья и кусты слабо освещены лунным светом, сквозь мертвую тишину доносятся издалека потусторонние странные звуки ударов, мне кажется, что где-то за забором строят виселицу, и кто-то, может быть даже я, взойдет на рассвете под ритм тамтамов на деревянный эшафот. Поэтому надо бежать. Бежать из этого дома, бежать подальше от быка и от виселицы, от всех страхов и странностей, преследующих меня здесь. До земли не больше полутора метров — надо только решиться на мгновенный рывок, чтобы бык-Зевс не успел прыгнуть и пронзить меня своими ужасными рогами. Воображение дорисовывает печальную картину — мой труп, лежащий в луже крови, кишки, вываленные наружу, растоптанный череп и мозги… меня начинает тошнить. Сдержать позывы рвоты не удается и я блюю на подушки.

Рвота очень необычная — это жидкость, которая почему-то слегка светится и очень напоминает ртуть. Едва я заканчиваю блевать, как сразу же запрыгиваю на подоконник и прыгаю вниз. Удержаться на ногах не получается, я заваливаюсь на бок и откатываюсь к кустам, где замираю в ожидании и смотрю на окно. Никого нет. Я еще какое-то время лежу, прислушиваясь к шорохам и звукам, но кроме ритмичного стука, который теперь стал более отчетливым, ничего не слышно. Цветочный запах бьет в ноздри; я поднимаю голову и вижу над головой то ли розы, то ли гвоздики. Пытаюсь вспомнить, что со мной было и как я сюда попал, но кроме ослепительных вспышек и грустного лица Че Гевары ничего в памяти нет. Откуда взялся бородач Эрнесто и почему он был грустным — тоже не помню. Но больше всего меня волновало не место, а время. Сколько времени прошло? Час? День? Год? И вообще, прошло ли это время или оно остановилось, а двигался только я?

Я проползаю между кустов и упираюсь в высокий деревянный забор. Куда, куда ползти теперь? Направо сто шагов, если прохода нет, то налево двести? А потом опять направо, триста? А если забор идет по кругу? Я встаю в полный рост. Он высокий, этот барьер между внутренним и внешним миром загадочного дома с цветами и быком. Мне он доходит до подбородка, в былые времена я брал такую высоту, даже не касаясь ногами барьера. Сейчас же я неловко забираюсь на него и тяжело переваливаюсь, словно мешок с дерьмом. Да, да, мешок, накачанный качественным дорогим дерьмом. Мне становится смешно, я хихикаю и иду прочь от забора в темноту.

Через несколько шагов я делаю вывод, что неуклонно приближаюсь к месту, где возникают эти странные удары, уже совсем не похожие на удары молотка. Будто ацтеки, сидя в подземельях храма, бьют в тамтамы, совершая свои ритуалы, посвященные Великому Джа и другим своим богам.

К звукам добавляются новые — нечто, похожее на бормотание. Сделав еще несколько шагов, я понимаю, что это и есть бормотание. Вижу и того, кто бормочет — человек, сидящий в кресле-качалке под большим раскидистым деревом. Возле его лица мелькает ярко-красный огонек сигареты, бормотание исчезает в тот момент, когда огонек разгорается сильнее, чем обычно. Но вот звуки ударов издает не он, а другой — его я вижу, когда подхожу еще на несколько шагов и созерцаю картину в целом и в деталях.

Бритоголовый парень в спортивном костюме уссердно лупит мешок с чем-то сыпучим, подвешенный на дереве. Под соседним деревом, действительно на кресле-качалке, сидит, закутавшись в какой-то плед, мужчина с длинными волосами. Когда он затягивается, лицо становится видно более ясно и я, глядя на него, сначала думаю, что это маска и лишь потом догадываюсь, что это старик с лицом, исполосованным морщинами. Никогда не видел столько морщин; сколько же ему лет?