— По-моему, не мешало бы тебя хорошенько проучить, — сказал Баренд.

Я нырнула в слепящий солнечный свет.

— Куда ты? — окликнул меня Николас.

Я обернулась и окинула их взглядом:

— На отцовскую могилу.

— Но, Эстер, послушай…

Ничего не видя перед собой, я побрела налево, спускаясь в узкую долину. Хорошо, что никто не пошел за мной, я сейчас была способна на всякое. Я прошла через ворота в стене, огораживающей двор, и долго просто так шла по вельду. Могила была в другой стороне, но это не имело значения. Все равно в таком настроении там нечего было делать. Направляясь к предгорью на противоположной стороне долины, я ощущала в себе пустоту и бессмысленную потребность просто двигаться вперед, и, когда уже высоко в предгорье меня наконец одолела усталость, я села на камень, подставив лицо бесхитростной ласке солнца и простодушному дыханию ветра. И снова, как в детстве, все здесь было знакомо и узнавалось на ощупь: гладкость и грубость камня, хрупкость травы, упругость кожи, когда я сжимала плечи, чтобы успокоиться, твердость костей в коленях, нежная прочность бедер. Это была я: но кто же я такая?

Осознание собственного тела. Муки голода, поддающиеся временному исцелению, вопреки упрямой мысли о том, что избавиться от этого недуга не дано, покалывание в затекшем от долгого сидения теле, знакомая тяжесть в мочевом пузыре. Что за двусмысленный вызов в том, чтобы просто задрать юбку и присесть на корточки, не прячась за камень или куст, а открыто, как животное: самое преходящее во мне вбирается в неизменно существующую землю. Только благодаря телесной влаге дано нам соприкоснуться с твердой землей. Не прошлое, да и не будущее сулило свободу, а вот эти короткие, удивительные мгновения. Свобода всегда кажется чем-то далеким, отдельным от тебя, чем-то вроде страны, куда попадешь, лишь вскарабкавшись на гору, переплыв реку или минуя границу. Но разве может быть нечто такое — свобода, истина — где-то вне нас самих? Разве можно представить себе свободу иначе, чем неотделимой от тебя самой: от того, кто ты есть, что ты есть, кем была, кем рискнешь стать потом? Испытывая какое-то странное удовлетворение, я направилась обратно, сделав большой крюк, чтобы не идти мимо фасада дома, и через задний двор вышла к низкой каменной ограде кладбища.

Проходя мимо конюшни, я услышала стоны или, скорее, вздохи, такие тихие, что они могли мне просто почудиться. Неожиданно меня нагнал и потопил в своих водах прежний страх. Я обогнула конюшню. Онтонг и Ахилл сидели на корточках по обе стороны большой двери, мрачно уставясь прямо перед собой.

— Добрый день, — сказала я, странно теряясь в их присутствии.

— Добрый день, ной Эстер, — ответили они.

Лицо старого Онтонга было, как всегда, совершенно непроницаемо.

— Что вы тут делаете?

— Хозяин приказал нам оставаться тут.

— Зачем?

Снова послышались вздохи, стоны, и на этот раз ошибиться было уже невозможно. Стиснув зубы, я вошла в конюшню. После яркого солнечного света во дворе мне показалось там так темно, что вначале я ничего не могла разглядеть. Затем в темноте проступили очертания человеческого тела, черные на черном. Я увидела мужчину, привязанного к поперечной балке под крышей, его ноги едва касались земли, руки были вытянуты и связаны над головой. Мужчина был голый. Я узнала Галанта.

До сих пор мне и в голову не приходило, что речь шла о нем. Внутри у меня похолодело. Голова закружилась. Опершись о грубый дверной косяк, я обернулась к Онтонгу:

— Что все это значит?

Онтонг по-прежнему смотрел прямо перед собой, избегая моего взгляда.

— Баас Николас сказал, что он должен висеть до вечера.

— Отвяжи его.

— Хозяин убьет нас.

— Онтонг, я приказываю, отвяжи.

Он ничего не ответил. Я сделала несколько шагов внутрь конюшни, затем повернула обратно.

— Можете отправляться в свои хижины.

Они не желали даже стронуться с места.

— Онтонг, Ахилл! — Злобное рыдание клокотало у меня в горле, но я старалась сдержаться. — Ступайте домой. Я сама разберусь с Николасом.

Они уставились на меня. Онтонг медленно покачал головой, но наконец они все же нехотя встали, бормоча что-то, и ушли.

— Галант, — окликнула я.

— Поди прочь, — прошипел он в судорогах ярости.

— За что он тебя?

— Поди прочь!

Его страдания были, вероятно, столь мучительны, что слова его прозвучали скорее как стон, чем как приказ.

— Давай я помогу тебе, — почти взмолилась я.

— Уходи отсюда.

Я беспомощно огляделась. В темноте все еще трудно было что-нибудь разглядеть, но наконец я заметила наполненные соломой ясли, которые с большим трудом пододвинула к нему, чтобы он мог встать на них и дать передохнуть рукам. Но он отказался даже от этого.

— Ну пожалуйста, Галант.

— Иди прочь.

Встав на колени возле яслей, я принялась подсовывать их под ноги Галанту. Подняв голову, я смотрела на него. Было по-прежнему темно, но мои глаза уже привыкли к этому. До сих пор меня волновали только его страдания. Но сейчас, стоя на коленях и глядя на него снизу, я вдруг заметила его самого, висящего надо мной в ужасающей наготе. Я обхватила руками ясли и прижалась лицом к шершавой, занозистой древесине, чувствуя, как она царапает мне кожу, и даже получая удовольствие от остроты этой боли. Внезапное возвращение, казалось бы, давно минувшего прошлого повергло меня в трепет. Словно я вовсе не стояла на коленях в темной конюшне, пропахшей лошадьми, мочой и соломой, вспоминая давно прошедшее, а все, что было когда-то, вдруг вернулось в своей осязаемой подлинности. На краткий миг мы вновь стали детьми, цепляющимися друг за друга в поисках тепла под необъятной кароссой мамы Розы, грубо ласкающей нашу наготу. На миг мы снова погрузились в грязную воду запруды, птицы-ткачи вспорхнули и защебетали у нас над головами. На миг я опять ощутила прикосновение его губ к моей ноге, пока он отсасывал змеиный яд из четких отметин ранки. И в то же самое время я чувствовала, что мы уже не дети. Я была женщиной, стоявшей на коленях в соломе, а надо мной было тело мужчины.

Ощутил ли он то же самое, или внезапно испугался, или почувствовал мой испуг, но его тело вдруг странно дернулось. Только теперь я увидела наготу мужчины, до сих пор мне неведомую — ведь наши дикие схватки с Барендом всегда происходили в темноте. Теперь она была у меня перед глазами, явная и угрожающая, недвусмысленная и очевидная, и в первый раз со времени моего детства ко мне вернулось еще одно памятное ощущение — тот восторг, тот восхитительный ужас, с которым я украдкой глядела на игры быков и коров, лошадей и собак. Ощущение чисто животное — и именно потому безгрешное и неистовое.

— Убирайся отсюда, — снова простонал он.

Его слова вывели меня из оцепенения, я снова начала осознавать, где нахожусь. Затем послышался какой-то шорох, и в проеме двери выросла чья-то темная фигура.

— Эстер? Что ты тут делаешь? — Это был Николас.

Я не шелохнулась, чтобы не выдать своего волнения.

— Эстер?

— Отвяжи его, — приказала я.

— Но…

— Я велела Онтонгу и Ахиллу уйти. А теперь отвяжи его.

— Но ты ничего не знаешь. Он чуть было не убил мою лошадь.

Я хлестнула его ладонью по лицу.

— Ты отвратителен, — сказала я. — Такого я могла ожидать от Баренда. Но ты! Мне за тебя стыдно.

Он тупо уставился на меня. Лицо его искривилось, точно он готов был расплакаться. В бешенстве я сорвала со стены серп и насильно всунула ему в руку.

— Ну, давай же, наконец!

Он влез на ящик и принялся перепиливать серпом ремни на запястьях Галанта. Галант, должно быть, потерял сознание. Как только руки его были освобождены, он тяжело рухнул на землю.

Связанный мужчина — это уже не мужчина, и нет пределов тому, что ты можешь с ним сделать. Но стоит тебе развязать его, как ты поймешь, сколь беспредельна та ответственность, которую ты взяла на себя, совершив столь обычный поступок.

— Ничего страшного, — пробормотал Николас. — Он куда здоровей, чем кажется.