И вот он пришел, совершенно вымокший, белокурые волосы от воды потемнели и слиплись.

— Я думал, что ты уже спишь. — В его голосе мне послышался упрек.

— Я ждала тебя. Иди сюда, ты продрог.

Я встала и налила ему остывший кофе. Он так и стоял в мокрой одежде, с которой стекала вода.

— Тебе нужно раздеться и лечь в постель, — сказала я.

Его глаза на влажном от дождя лице казались неестественно большими. Продолговатый череп. Кто он такой, этот незнакомец, — мой муж? Я вдруг почувствовала, как во мне разгорается желание. Смутившись и задыхаясь от волнения, я быстро легла в постель и отвернулась, чтобы он мог раздеться.

Прошло довольно много времени, прежде чем он забрался под одеяло, в ночной рубахе, все еще дрожа от холода. Он задул свечу и не шевелясь лежал на краю кровати. И тут я вдруг поняла, что он боится меня куда сильнее, чем я боялась его некоторое время назад. И мне снова показалось, будто он не муж мне, а сын.

— Теперь мы женаты, — сказала я, с удивлением услыхав свой хриплый голос. — И ты должен сделать меня своей женой.

— Ты, наверное, очень устала, Сесилия, — ответил он. — Позади трудный день. Спокойной ночи.

— Человеку надлежит поступать так, как предписано господом, — мягко возразила я. — Не навлекай на нас гнев божий.

Он приподнялся и наклонился надо мной, все еще слегка дрожа.

— Спокойной ночи, Сесилия.

Губы его были влажные и холодные, будто сырое мясо. Потом он повернулся и уснул. Я лежала, прислушиваясь к его дыханию, а за окнами по-прежнему лил дождь. Крыша протекала, и я слышала, как капает вода. Я ощущала сострадание к этому незнакомцу, спящему рядом со мной, но к моему состраданию примешивалось еще что-то — но что? Страх. Боль. Ощущение несостоятельности, словно я потерпела неудачу, словно я была в чем-то виновна. Неужели я так ему противна? Но в том потоке, которым нас несло, подобно утлому суденышку, ничто не обещало мне ни ответа, ни проблеска надежды.

Неделю спустя я решительно заявила ему:

— Николас, если ты не сделаешь этого сегодня, я пожалуюсь твоей матери.

— У нас впереди еще много времени.

— Наше время прошло уже неделю назад. Или я тебе неприятна?

— Мне просто хотелось, чтобы это было легче для тебя.

— Но я — твоя жена.

Он неподвижно лежал возле меня на широкой кровати, слишком большой для нас двоих, словно парализованный страхом или негодованием, а может, тем и другим. Я поняла, что пришло время действовать самой. Ощущение весьма неприятное, особенно если ты привыкла всегда подчиняться мужской воле. Отсюда, должно быть, я и почерпнула ту решимость, которой прежде у меня никогда не было, ту силу, о которой и не подозревала. И все же мне было стыдно, поскольку это было своеволием и выходило за пределы того, что можно было требовать от меня. Но я понимала, что, если я отступлюсь, наш брак станет посмешищем для всех. И если мое теперешнее своеволие было карой, ниспосланной на меня отцовским проклятием, то тем более следует смириться с ней. О Господи, молила я в душе, если все это грешно, то пусть, совершив этот малый грех, я избегну греха более страшного. Я придвинулась к Николасу и начала потихоньку успокаивать его, как обычно успокаивают собаку. Он попытался воспротивиться, но потом подчинился моим настойчивым ласкам. А затем, словно обезумев, в бешенстве обрушился на меня. Я не испугалась, словно была ко всему готова заранее; ради спасения его гордости я была готова вынести любое унижение. Но откуда было ему знать, что, после того как он уснул, я еще долго лежала без сна: не из-за надругательства над моим телом, а из-за открытия столь важного, что я тогда не в силах была до конца разобраться в нем. Только спустя годы мне удалось уяснить его окончательно: благодаря тому, что он взял и использовал мое тело, я взяла верх над ним самим.

В должный срок родился первый ребенок. Девочка. Соль на рану, от которой я страдала с раннего детства, вечно слыша, что рождение дочери не приносит ничего, кроме унижения и горести.

— Прости меня, Николас, — сказала я. — Я молила господа о сыне. Но господь решил иначе.

Но он отнесся к этому совсем не так, как я ожидала: то было не разочарование и покорность судьбе, а, скорее, даже облегчение.

— Будет время и для сына, — сказал он, осторожно коснувшись головки ребенка и глядя на него с благоговейным страхом. — Мы назовем ее Эстер.

Я смотрела ему в лицо, ничего не видя, а когда он вышел, долго лежала, до боли закусив палец, чтобы заглушить другую, еще более мучительную боль. Тогда впервые я начала догадываться об истинной причине его отчуждения.

Девочку назвали Хеленой. Так звали мою мать, и я настояла на этом имени, считая, что поступаю правильно. Вторая дочь, если ему хочется, может зваться Эстер — так ее и назвали. Третий ребенок тоже оказался девочкой — Катриной. Николас по-прежнему не выказывал ни малейшего недовольства. Он всегда любил дочерей, повсюду водил их с собой, особенно Эстер, которая была его любимицей. Порой мне казалось, что он не просто щадил меня, а даже радовался тому, что у него дочери, а не сыновья. Только мой отец никак не мог смириться с тем, что ему отказано и во внуке.

— К чему было работать до кровавых мозолей, приводя в порядок две фермы? — сказал он, когда родилась Хелена. — Вот Эландсклоф. Вот еще Бюффелсхук. Где ты отыщешь что-то лучшее, чем эти земли возле Вагенбомс Ривер? Самые тучные во всем Боккефельде. А судьба не подарила мне ничего, кроме дочери и внучки.

Его разочарование угнетало меня. Конечно, в свои преклонные годы он заслужил вознаграждение за тяжкие труды. Но что я могла поделать? Да и, по сути, все это больше меня не касалось. Выйдя замуж за Николаса, я перенесла центр своего мира с отцовской фермы в Хауд-ден-Бек. В этом заключался мой долг. И можно сказать, что здесь всем заправляла я. Терпением и смирением я добилась этого и теперь не откажусь легко от достигнутого. Я утвердила свою власть над мужем. Хозяйкой в этом доме была я. В делах фермы последнее слово всегда оставалось за мной. Я перестроила дом, чтобы он отвечал моим нуждам, особенно после рождения первого ребенка. И не только ради того, чтобы было больше места, а для того, чтобы дом стал моим, чтобы уничтожить все, что было в нем связано с Эстер. Я надстроила стены дома, чтобы под крышей был удобный чердак, на который снаружи вела широкая каменная лестница. Справа была устроена спальня для детей. Снаружи, за кухней, я решила пристроить — и сделала это — маслобойню и сарай, который был оборудован под школьное помещение. В кухне у меня была плита с духовкой, чтобы было удобней готовить, не выходя из дома. Огород я тоже переделала, приспособив его к своим собственным поварским надобностям.

Почти все это строил Галант, он лучше, чем Николас, знал, что делать и как. Надежный и умелый работник. И все же мне всегда бывало не по себе, стоило ему оказаться поблизости. Еще с той самой дождливой ночи, из-за его манеры молча глядеть на тебя. Не то чтобы он был нахален. Будь он просто наглым, его можно было бы наказать и вытравить это из него. Но не в этом было дело, а в странном выражении его глаз, словно то были глаза свободного человека. Да еще к тому же его нежелание называть Николаса баасом. Позволь он себе такое со мной, я бы приказала его выпороть. Но по отношению ко мне он всегда держался очень почтительно. Да, хозяйка. Нет, хозяйка. Как прикажете, хозяйка. А если я заговаривала об этом с Николасом, он лишь пожимал плечами и смеялся:

— Это не имеет никакого значения, Сесилия. Мы с ним отлично понимаем друг друга. Мы выросли вместе.

Давно бы следовало упразднить рабство. Терпеть не могу рабов. Они раболепствуют.

А еще эти ужасные сны, в которых я видела черных.

В отцовском доме рабы не слишком беспокоили меня — разве что в тех ночных кошмарах, — может быть, потому, что там я сама была мелкой сошкой. Но в моем собственном доме их присутствие раздражало и выводило из себя. Куда бы ты ни заглянул, куда бы ни пошел, они торчали у тебя за спиной или шли следом, бесшумно ступая босыми ногами и сверкая глазами в полутьме. Они были повсюду, точно тени, точно кошки. Опускали глаза, когда ты подходил к ним, — все, кроме Галанта, — или притворялись, будто чем-то заняты, но едва ты проходил мимо, как снова чувствовал, что их глаза следят за тобой. Невозможно быть хозяйкой в собственном доме, пока они рядом. Покорные и вездесущие, они заправляли всем и вся. Потому что они знали — и я тоже знала, — что без них не обойтись. Они были похожи на что-то мягкое и податливое, что уступает нажатию пальца, но, едва отпустишь, вновь обретает прежнюю форму. Они были как вода. Но не как камень. Это был поток, выбирающий кружные пути, отступающий назад и снова возвращающийся, все размывающий вокруг.