Но лев уже тут как тут, голова опущена, темная грива дыбится на ветру.

— Стреляй, Николас, — от возбуждения говорю почему-то шепотом.

Вижу, как он вскидывает ружье. Но руки его дрожат.

— Стреляй, черт возьми! — В полный голос.

Охваченный внезапным ужасом, бросает ружье на землю, дико озирается по сторонам и пускается бежать к увешанному людьми дереву. На какое-то мгновенье цепенею. Лев проскакивает мимо меня, всего лишь в нескольких ярдах, не задев и, должно быть, даже не заметив. Николасу ни за что не добежать до дерева. Все пропало. Но вдруг — словно толчок чьей-то невидимой руки — я делаю то, о чем и не помышляю. Ружье. Ствол дрожит, затем сам собой выравнивается. Звук выстрела. Меня отшвыривает назад, шатаюсь, ноги подкашиваются, и я валюсь в колючий кустарник. Безумие. Я же мог убить Николаса.

Мертвая тишина, словно вдруг укротили гигантского коня. Еще мгновение я слышу, как Николас кричит. Потом лев настигает его — и оба катятся в смерче пыли. Люди падают и сползают с дерева. Николас медленно садится, старательно отряхивая с себя пыль. Бегу к нему, руки нелепо болтаются по бокам. Мы хватаем друг друга в объятия, смеемся и пляшем в безумном восторге.

Со всех сторон сбегаются охотники.

— Черт подери! — говорит хозяин. — Славно сработано.

— Да, это было не просто, — вдруг отвечает Николас. — Он едва не прикончил Галанта. Я поспел в самое время.

В изумлении гляжу на столпившихся вокруг. Неужели никто ничего не скажет? Но все, на что они способны, — тупая ухмылка и взгляд в сторону. Потом меня оттирают с дороги, чтобы подойти поближе ко льву, опускаются возле него на колени, разглядывают истертые и сломанные клыки, прочесывают пальцами спутанную гриву.

— Он бы и сам скоро подох, — говорит хозяин. — Охота уже не про него. Его, верно, вышибли из стаи, и ему пришлось бродить в одиночку. Должно быть, совсем свихнулся от нынешней засухи. — Раскуривает трубку, ухмыляется. — Будьте повнимательнее, когда станете снимать шкуру. Смотрите не попортите. Мы выделаем эту шкуру для Николаса.

Когда мы наконец снова одни, спрашиваю:

— А если бы я сказал хозяину, что это не ты?

— Чего ж ты не сказал? — огрызается Николас. — Думаешь, он поверит рабу, а не мне?

Да, он в самом деле один из них. Я ничего не понимаю. Снова тьма, темный чердак, стены его сжимаются вокруг меня. Неужели вообще нет никакого света? Неужели нет ни единого человека, который бы не предал меня?

Эстер?

Куда бы ни вели наши следы, ее неизменно идут следом. Ни руганью, ни камнями не заставишь ее отступить, когда ей что-то взбредет в голову. Даже хозяин с хозяйкой, я заметил, по временам приходят от нее в отчаяние. Они порой наказывают ее, но это не помогает. Николас и Баренд же просто беснуются, когда она упрямо плетется за нами, и соглашаются взять ее с собой только тогда, когда я вызываюсь нести ее на спине. Мне это ничего не стоит, невелика тяжесть.

Больше всего она любит ходить с нами к запруде, сидеть в траве или на земляной насыпи, наблюдая за нашими играми; колени подтянуты кверху, подбородок опирается на руки; в такие дни мы выкаблучиваемся перед нею как можем. Когда она здесь попривыкла — отец Эстер, управляющий в Хауд-ден-Беке, умер, и ее приютили хозяин с хозяйкой, — угрюмая замкнутость постепенно исчезла, под конец мы плещемся и плаваем все вместе.

Затем, внезапно, настает перемена и в этом. Стояла суровая зима с ранним снегом: перегоняя овец из Кару, мы потеряли много ягнят. И даже когда прилетают ласточки, заморозки не прекращаются. Тепла пришлось ждать долго, и вот наконец мы спешим, минуя айвовую изгородь, к запруде. За зиму все мы сильно выросли, моя одежда уже тесна мне. Мы полны сил, словно молодые жеребята, принюхивающиеся к свежему ветру. В этот первый теплый летний день после столь долгой зимы девочка, как и прежде, с нами.

Мы уже доходим до конца айвовой изгороди, как вдруг Баренд останавливается и сурово глядит на меня:

— Галант, мы идем купаться с Эстер. Тебе не следует ходить с нами.

— Почему? Мы же всегда ходим вместе!

— С этого дня, если она с нами, тебе здесь не место.

Удивленно смотрю то на одного, то на другого.

Николас бесцеремонно встревает:

— Я слышал, что отец зовет тебя. Сходи-ка узнай, в чем дело.

Оскорбленный и подавленный, поворачиваю обратно, потом останавливаюсь и смотрю издалека, как они карабкаются по холму к запруде. В порыве ярости беру камень и швыряю им вслед, но их уже не видать. Слышу, как в саду гудят пчелы. От запруды, чудится мне, доносятся их веселые возгласы. И крики птиц-ткачей. Но между нами лежит огромная тишина, тишина, преследующая меня всю дорогу, пока я, предоставленный сам себе, медленно поднимаюсь в гору. Глядя время от времени вниз, чувствую себя незваным гостем, чужаком, прибывшим невесть откуда и затерявшимся среди этих гор, хребтов и долин, далеких пшеничных полей и полосок ячменя, хотя я знаю, что тут повсюду мои следы, незримо покрывающие все это.

Мы всегда были неразлучны, разве не так? Они мои приятели. Какая же разница, с нами эта девочка или не с нами? Это похоже на то, как слушаешь в компании чей-то рассказ и вдруг устаешь и засыпаешь, а потом просыпаешься и слышишь, как история продолжается, но что-то изменилось, что-то пропущено и, значит, утеряно для тебя навсегда и, хотя общий смысл по-прежнему как будто понятен, на самом деле все совершенно другое и тебе больше не место среди знающих этот рассказ.

Высоко над усадьбой сажусь на валун, откуда могу оглядеть все, в чем мне было сейчас отказано. Чувствую, как во мне снова нарастает ярость, жеребец натягивает поводья, желая вырваться на волю. Упершись в валун, лежащий подо мной, ощущаю, как он медленно сдвигается под моим весом. Изо всей силы, тяжело дыша, толкаю и раскачиваю его, снова и снова принимаясь за дело, пока камень наконец не поддается; некоторое время он еще удерживает равновесие на краю обрыва, а затем опрокидывается и катится вниз, все быстрее и быстрее, увлекая за собой мелкие камни, все больше и больше, гремя подобно грому и высекая искры из всего, что попадается ему на пути. Может быть, эти искры зажгут траву? А что, если я разожгу горный пожар, который спалит все от вершины и до самых пшеничных полей внизу? Пусть бушует. Пусть все сгорит. Я зажгу грозовое пламя.

Как хорошо помню я ту, другую грозу. Память о ней столь осязаема, что я могу сжать ее, как камень в руке. Сонливым воскресным днем, в послеобеденное время, хозяин с хозяйкой едут навестить соседей, а мы все четверо бродим по горам, пугая криками бабуинов, сидящих вверху на утесах, стращая друг друга поддельными следами леопарда. И вдруг гроза, внезапный гром, грохочущий так, будто сама гора рушится прямо на нас. Мы стремглав бежим вниз по склону, Баренд и Николас далеко впереди, бросив меня вдвоем с Эстер.

— Давай останемся тут, — молит она. — Я так люблю грозу.

— Гроза убьет нас, — говорю я. — Ну-ка пошевеливайся.

— Нет. — Она хватает меня за руку. — Постой. Подожди немного, Галант. Посмотри. Подними лицо кверху, вот так. Чувствуешь, какой дождь?

Сердито дергаю ее за руку:

— Если нас не убьет молния, так наверняка прикончит хозяин.

— Посмотри. Ну посмотри же. Видишь эту молнию?

— Кого увидит Птица-Молния, тот сразу умрет. А теперь пошли.

— Галант, останься со мной.

Отчаявшись, я подхватываю ее на руки, чтобы снести вниз. Она брыкается и кричит на меня, пытаясь вырваться. Мы падаем, в кровь раздирая локти и колени.

— Ну погляди теперь, что ты наделала.

— Ты только послушай, Галант, послушай.

Наконец мы внизу, у подножия холма, где в гордом одиночестве стоит хижина мамы Розы. Мы вымокли до нитки. Мне страшно показаться хозяину на глаза с этим промокшим и перепачканным ребенком на руках, я знаю, что на помощь Баренда и Николаса рассчитывать нечего. Стучу зубами и дрожу от страха так же сильно, как и от холода. Толкаю покосившуюся дверь хижины, и мы вваливаемся внутрь, в густой запах дыма, бучу и мамы Розы.