И каждый раз, приближаясь к перине, Измаил верил, а уже через миг сдавался – растерянный, удрученный и сраженный: пальцы прикасались не к перине, а к каменным валунам, к твердейшей, как алмаз, скале; весь мир казался застывшим в загустевшей магме, завершенным и замершим в кадре, затянутым в неделимую пелену, чередующую прекрасный глянец и пастельную зернистую рябь. Внутри кадра все лица и предметы казались живыми, реальными, деятельными: так, Фаустина распахивала дверь, растягивалась на банкетке, а ее кавалер нес ей виски; так, раздавались звуки шимми, приплывала яхта, сверкал злаченый перстень, выскакивал лакей. А вне кадра – пусть даже Измаил имел веские причины считать себя в нем – расстилалась бескрайняя даль без складки, безграничная ширь без стыка и шва, вязче, чем пластилин, гуще, чем мастика, гипс или цемент; единая гладь без щелей, затвердевшая жижа, застывшая хлябь, цельная масса равнины: всё и вся слипались вместе, без склейки, сварки и спайки.

Вес тела не сминал никакие перины – скала была бы мягче в тысячу раз; шаг не заставлял скрипеть никакую паркетину; движения руки были бессильны перед выключателями и дверными ручками: Измаил был не властен ни над чем.

Спустя время – и уже без всяких иллюзий – Измаилу явилась разгадка: вся эта тягучая жизнь, переживаемая им взаправду, была снята на пленке. М. – тип с бакенбардами, влюбленный в Фаустину, – лет двадцать назад приплыл сюда на неделю и, применив скрытую камеру, запечатлел в фильме себя и приглашенных приятелей.

Тем временем как фатальный недуг сражал дубы, гумус, кишащий мерзкими тварями, устилал бассейны, а забытые здания разрушались и превращались в прах и пыль, едва вдали над акватическими пределами успевал задуть пассат, как тут же наступали приливы; струи заливались в раструбы на берегу, а в нижней части фазенды запускались динамические машины агрегата (чье назначение Измаил уразумел не сразу); затем вырабатываемая энергия включала аппаратуру, и та тут же выдавала, причем в мельчайших деталях, – те же краски, те же звуки, – целую череду снятых и записанных на пленку секунд – упраздненных и на века бессмертных: так, идентичным путем некий Марсьяль Кантерель вывел специальную эссенцию «Виталиум», дабы мертвецы в леденящей камере через равные интервалы времени «включались» и переживали решающий миг их жизни.

Люди, растения, предметы казались реальными и все же были чистейшей фикцией. Мир представлялся истинным и все же являлся лживым. Мир казался привычным и все же извергал призрачную мру и безумие.

Антей стремился выяснить, как связана с ним книжная жизнь Измаила: без устали напрягая фантазию, всматривался в паркетные видения, предчувствуя табу, незримую напасть, неясный вакуум, немую весть; видение, видимый вид беспамятства, где правит забвение, где упраздняется здравый смысл: весь мир казался привычным и все же…

Все же…?

Антей терял нить, мысль, себя.

Затем, желая все-таки найти разгадку, Антей решил вести дневник.

Взял тетрадь. В верхней части страницы написал:

ИСЧЕЗАНИЕ

затем, ниже:

Исчезание. Чье? Индивидуума? Предмета?

У меня в паркете скрыта (скрывалась ли ранее? или скрылась лишь сейчас? будет ли скрываться всегда?), сиречь засекречена причина, и даже важнее, чем причина: знание, сила.

В паркет запаркетчена целая картина.

Как если бы лик Арчимбальди на картине Арчимбальди или удивительная фреска с лишенным пигментации растлителем Д. Греем из текста Уайльда складывались, являя рельеф – глаза, губы, уши, – не из акватических тварей и скрученных растений, увивающих пышные фрукты, а из груды вкрадчивых бацилл, чье сращивание – пример искусства высшей степени – представляет зрителю единую, цельную картину и ни на секунду не дает расчленить ее на идентифицируемые фрагменты. Думается, мастер стремился сделать изделие, чествующее сам прием делания и не выдающее секрет приема; вещь скрывающую и раскрывающую, причем два этих действия сменяемы или даже параллельны.

Сначала изменения практически не видны. Как тебе кажется, существуют лишь внутренние переживания, и из-за них мир является двусмысленным, странным и даже пугающим. Затем вдруг узнаешь, или, как тебе кажется, узнаешь: здесь, вблизи, существует штука (сразу и не скажешь какая), чье присутствие тебя стесняет, смущает, страшит. И тут все начинает распадаться, разлагаться, загнивать. Первым – ты сам. Ты расклеиваешься, раскисаешь. Тебя начинает терзать внезапный и цепкий недуг. На тебя накатывают галлюцинации; разум заклинивает, и ты дуреешь у себя на глазах.

Из тебя наружу рвется крик; ты стремишься найти термин, лексему: здесь – зиждутся все затруднения, здесь – спрятаны решения. Ты стремишься вырваться, выпрыгнуть из сивиллиных сетей загадки, из смущающей тарабарщины, из булькающей буквальщины. У тебя нет альтернативы: ты вынужден спускаться на самую глубину видения.

Ты стремишься вернуться в некий изначальный пункт, а все кажется таким мутным и далеким…

Антей вел дневник месяцев девять-десять. Каждый вечер с изрядным тщанием записывал туда все явления, включая самые незначительные: «…Извел все запасы виски, купил для кузена Жюля пластинку – сюрприз к завершению училища в следующем месяце, перешил плащ, раскланялся с близживущим владельцем песика Тузика, невзирая на случившийся ранее инцидент (Тузик нагадил у меня перед дверью)…» В дневнике затрагивались и другие темы: читаемая книга, встреченный приятель, удивительная фраза или курьезный факт (защитник при слушании дела в суде забыл защитную речь, хулиган стрелял в граждан пустыми гильзами, безумный печатник перебил все станки и инструменты…).

Временами Антей, теребя карандаш, придумывал; излагал, представляя других, а также – извлекая из памяти и анализируя – себя. Временами расписывал галлюцинации или перипетии Измаила.

Антей даже выдумал целый приключенческий сюжет.

В дальней стране жил-был мальчик, нареченный именем Алимпий. И жил не где-нибудь, а в древнем замке, где царили запустение и разруха. В день шестнадцатилетия старая няня ему сказала:

– В раннем детстве ты делил эти палаты с тридцатью двумя кузенами и все вы жили в мире и счастье. Затем все кузены невесть как и куда исчезли. И теперь наступил фатальный миг: придется уйти и тебе, иначе все мы умрем.

И пустился Алимпий в дальний путь. Следуя древней традиции Bildungserzahlung, в качестве введения дается краткая дидактическая притча: на перепутье Алимпия уже караулил сфинкс.

– Ух ты! – вскричал мифический зверь. – Приближается ужин! Не каждый день в наших краях встречаются такие упитанные путники.

– Не спеши, Сфинкс! – прервал Алимпий, знавший Лакана наизусть. – Ишь, раскатал губищу! Сперва надлежит загадать путнику загадку.

– Загадку? – удивился Сфинкс. – А зачем? К чему вся эта канитель? Ведь смертные не в силах разгадать.

Затем вдруг на миг задумался и прибавил:

– Ты ведь не исключение?

– Как знать, – усмехнулся лукавый Алимпий.

– Ну ты, парень, и врать! Мне такие хвастуны ух как нравятся, – намекнул Сфинкс. – Ну-с, да будет так, как ты требуешь, и пусть чрезмерные амбиции скрасят тебе предсмертную минуту. Итак, слушай загадку:

Сфинкс взял лютню, затем, наладив струны и мысли, запел: