Чем это можно объяснить?
Уклоняясь от Устного Закона вправо или влево, новаторы того времени отдавали себе отчет в том, что историческая почва уходит из-под ног, а консерваторы боялись, что она и из-под их ног уйдет. Талмуд со всем своим ригоризмом являлся прямым результатом действия инстинкта национального самосохранения. Единственной целью всех этих строгостей, рграничений и указаний было предотвратить ассимиляцию и обеспечить возможность существования ”народа среди народов”, нации без территории и государства. А если эта историческая опора уже утрачена по вине караимов или постепенно утрачивается из-за действий других еврейских сект, — то само существование народа оказывается в опасности. Необходимо было найти другую историческую опору. Единственным подспорьем такого рода, приемлемым и для отвергающих Устный Закон караимов, и для раббанитов, опасающихся этого, был территориальный, национальный фактор: существованию нации на национальной территории не грозит никакая опасность даже при кардинальной переоценке ценностей. В такой обстановке полная деисторизация невозможна...
В самом деле, какую еще прочную опору, кроме Страны Израиля, могло найти деисторизующее движение, каким было движение сопротивления Устному Закону, направленное на разрушение исторической основы и свержение духовных устоев еврейского народа, сосредоточенных в национальной религии? Историческая территория народа — место возникновения всего его духовного творчества, — могло ли раббанитское еврейство найти лучшую опору в своей борьбе с караимизмом?
IV
Прошло несколько сот лет. Опасность, которая угрожала традиционному иудаизму со стороны караимского и подобных ему движений, миновала. Но нависла новая и, в сущности, еще большая опасность. Арабы завоевали все страны Ближнего Востока, а в Европе —
Испанию. В странах Леванта арабы стали преемниками сирийцев, у которых они переняли греческую философию и слили ее со своей жизнерадостной и чувственной поэзией. Евреи диаспоры, поневоле находящиеся под влиянием культуры тех народов, среди которых они живут, также переняли (кто охотно, а кто и против воли) новую поэзию и новую философию. Ни та, ни другая не могли ужиться с иудаизмом в той форме, в какую он уложился в Палестине и Вавилонии. Незатейливая благочестивая еврейская поэзия не могла угнаться за неистовой чувственностью арабской поэзии. А еврейская религия, по своей природе полная эмоции, по-восточному загадочная, не могла устоять перед рационалистической философией и точными науками греков, учениками и продолжателями которых стали арабы. Новый образ жизни противоречил иудаизму не меньше, чем новые поэзия и философия, отражающие жизнь и влияющие на нее. Еврей, идя по стопам араба, горячо увлекся "вином, женщинами и поэзией”. В Испании евреи изменили свой образ жизни, который всегда отличался скромностью и воздержанием. Перемены в жизни и в образе мышления усваивались лучшей еврейской молодежью и приводили к ее отходу от исторического пути еврейства. Нашлись среди евреев поэты, писавшие исключительно о вине, природе и любви, и дошли до того, что отвернулись от еврейской традиции. Были и такие, кто видел в Торе лишь аллегорию: Авраам и Сарра были для них лишь "материей и формой", а регулирующие повседневную жизнь религиозные нормы были лишь моральными символами. Одним из таких отвергающих еврейские национальные ценности был приятель рабби Иехуды ха-Леви, который отговаривал поэта от посещения Страны Израиля — дескать, она в настоящем ничем не лучше других стран!.. На это Иехуда ха-Леви возражал в одном из наиболее замечательных своих стихотворений, обращаясь к нему в бессмертных строках:
Не прельщайся греческой мудростью,
В ней нет плодов, одни лишь цветы...
От этой новой поэзии и философии веяло равнодушием, даже неприязнью ко всему, что в историческом прошлом народа считалось святым. Такие взгляды, как вера в предвечность мира, отрицание возможности "создания из ничего" и вмешательства Бога в происходящее, грозили умерщвлением национального прошлого, основы существования народа, и, более того, утратой веры в "живого Бога" евреев, основы основ еврейской религии...
Таким образом, опять наступил кризис в жизни еврейского народа. Возникло радикальное движение, еще более опасное для традиционного еврейства, чем караимизм, потому что т о отвергало лишь Талмуд, а э т о — и Библию. Само возникновение движения было закономерно. Иудаизм, лишенный условий для свободного развития, не мог оставаться в прежнем состоянии; с изменением образа жизни и взглядов народа — его носителя — неизбежно должен был измениться и он. Вместе с тем движение, несмотря на закономерность и неизбежность его возникновения, не имело опоры. Задачей движения было отрицать исторический иудаизм. А что останется после его исчезновения? Ведь у лишенной территории еврейской нации "не осталось ничего, кроме Торы".
Национальный инстинкт опять заставляет обратиться к Сиону как к исторической базе, как к прочной основе иудаизма, переживавшего кризис. Само собой понятно, что этот инстинкт — чувство нужды в национальном самосохранении — пробуждается не у тех, кто удалился "туда, откуда нет возврата”, и не у тех, кто продолжает бесхитростно верить и поэтому даже не подозревает об угрожающей традиционному еврейству опасности, а именно у ”идущих серединным путем”. Те евреи, которые прониклись арабской поэзией и греческой философией, но у которых вместе с тем еще сохранилось настоящее национальное чувство, придавшее еврейский облик их поэзии и даже философии, обращают свой взор к Сиону. Это он — источник бессмертных "песен Сиона", которые пели два великих поэта-философа испанского еврейства — р. Шломо Ибн-Габироль, автор "Источника жизни" и "Царского венца", и р. Иехуда ха-Леви, автор книги "Кузари".
Нет надобности распространяться о любви Иехуды ха-Леви к Сиону. Его "Сиониды" широко известны благодаря включению стихотворения "Узники Сиона" в сборник элегий на день Девятого ава, а также благодаря издательской деятельности Ш. Д. Луццатто и величественной поэзии Гейне. Однако значение его поэзии не только в том, что она была блестящей по содержанию и форме. Она побудила его совершить знаменитую поездку в Страну Израиля, когда та была в руках алчущих еврейской крови крестоносцев. Менее известно, что и р. Шломо Ибн-Габироль воспевал Сион и всю жизнь стремился в Эрец-Исраэль.
Как только пришел конец власти крестоносцев в Палестине и мусульмане, вновь захватившие ее, разрешили евреям вернуться, у испанских евреев пробуждается желание (которое никак нельзя считать случайным) переселиться туда. Историческая почва начала уходить из-под ног еврейской нации, и лучшие сыны народа бессознательно, инстинктивно искали эту почву на своей древней родине.
Существует мнение, что любовь к Стране Израиля пробудилась у Иехуды ха-Леви и людей его круга под влиянием любви христиан к Святой земле, любви, которая нашла свое выражение в крестовых походах. Но именно в странах, бывших под властью мусульман, где евреи не пострадали от крестоносцев, но где традиционному иудаизму угрожала серьезная опасность со стороны греческой философии, пели свои прекрасные песни Сиона Ибн-Габироль и ха-Леви. Большинство раввинов, отправлявшихся сотнями в 1211 г. в Страну Израиля, были из Северной Испании и соседней с ней Южной Франции, где особенно ощущалось влияние греческой философии и где изложивший ее Маймонид имел особенно много последователей. Их возглавлял рабби Ионатан бен Давид ха-Кохен из Люнеля, один из ученых Прованса, по просьбе которого Шмуэль
Ибн-Тиббон перевел "Наставник колеблющихся” с арабского на иврит еще при жизни Маймонида. А вот у евреев Германии и Северной Франции, особенно пострадавших от крестоносцев, — как раз у них мы не находим особого стремления переселиться в Сион, несмотря на всю любовь к Стране Израиля, о которой свидетельствуют многие места в трудах Раши, Раббену Тама и других. Удивляться тут нечему: традиционный иудаизм властвовал в ту пору как в Германии, так и в Северной Франции, Талмуд был главным предметом изучения у евреев; к традиционным взглядам и принятой испокон веков вере относились бесхитростно; установленные обряды соблюдались полностью, и никому не приходило на ум подвергнуть их обоснованность малейшему сомнению. Древние устои держались прочно. Какая же нужда могла чувствоваться там в другой исторической базе?
