— Еще бы не новая, грузовик?
— Ну. Иногда приходится до ночи мотаться, туда-сюда, а сверхурочных не платят, не хотят, гады. А так ничего: товары, продукты... Сам понимаешь.
Его рука лежала на резиновом поручне: массивная, какая-то вздутая, на кулаке еще свежий рубец. В драке, а может, сорвался ключ.
— Льготами-то пользуешься? — Тимоха обернулся с ухмылкой.
— А что, нельзя?
— И меня жена раньше все таскала по магазинам, там встань на очередь, там... Хату получил новую — теперь уже тю-тю...
— Разошелся?
— В прошлом году.
Они выбрались из метро. Тимохин зашагал, то и дело оскальзываясь, по безлюдному почти тротуару. Сергей отставал.
— Слушай, ну ты и чешешь... Так куда мы идем?
— Сейчас в одно место — здесь недалеко, попьем пива... Уважаешь пивцо?
— Нет, слушай, сегодня мне нежелательно пить. Может, в следующий раз...
— Знаешь, здесь должна крутиться подруга одна... — Тимоха на ходу озирался. — Если встретим, я скажу, что вот, товарищ приехал — не до тебя, мол... Идет?
— Так мы ведь ненадолго...
— Конечно. Просто отшить надо.
— А что так?
— Привыкать неохота.
— Ясно.
— Прошлым летом приезжали Витька Смоленцев и Гарик... — Тимоха приостановился, протянул пачку: — Курить будешь?
— Спасибо, у меня есть. — Сергей тоже прикурил сигарету.
— Помнишь Гарика? Десантник... Ночью его привезли, тебе уже сделали операцию. Ты еще говорил, что вы с ним почти земляки.
— Нет.
— С осколками в животе и в паху. Все показывал фотографию — подруга ждет... Его койка стояла через одну от тебя, рядом с моей.
— Нет, не помню. Убей, не припомню! Если бы увидел, то, может быть, вспомнил... Ну и что, как у него дела?
— Да ничего вроде.
— Женился?
— Не знаю, он ничего не говорил... Вон туда нам, видишь?
Узкие окна под крышей темного короба-павильона растекались желтоватыми пятнами; в них плавали шапки и силуэты голов. Скользкий бугор вместо крыльца. Тимохин оттянул дверь на пружине — они вошли, огляделись, вдохнув чего-то горьковатого и тошнотворного.
Возле круглых высоких столиков толпились люди. Всюду кружки и лица, распахнутые пальто, куртки — едкая дымка под нависшим над головой потолком. Тимоха, еще сильнее ссутулившись, проныристо ввернулся в толпу и там поздоровался с кем-то за руку. От кучки рыбьего мусора оторвался толстяк: «Поздно, Тима!..»
Андрей отошел. Мимо проковыляло грязное существо бродяжьего вида, бережно неся пиво в коробке из-под молока. Сержант с рацией осматривался вокруг. У автоматов и раковин никого не было — все шло к концу.
4
Из госпитальной жизни Сергей помнил только одно: салажонка с выжженным животом. В тот день привезли еще три обгорелых трупа, но, кроме похоронщиков, их не видел никто. Противотанковое ружье — это не самое страшное, хотя и прошивает бронетранспортер запросто; есть вещи похуже. Но тут пуля угодила в боекомплект... Под панцирем БТРа взорвались коробки с патронами, гранаты, ракетницы! Как раз под креслом командира машины — сержанта, что сидит позади водителя. Ну и еще с ними ехал связист... Того паренька вытащили из заднего угла десантного отсека без сознания.
Весь первый день он так и просидел на кровати, как пьяный. Обмотанный бинтами вокруг живота. Сбоку у него висел целлофановый пакет — с чем-то серым и полужидким — как бы продолжение прямой кишки. Вечером ему принесли кашу в плоской тарелке и чай. Паренек поел, попил и лег спать. На следующее утро, во время обхода, главный врач, подполковник, старался не смотреть на него; спрашивал у остальных, как дела, обещал, что выпишет скоро: «Еще повоюете». А ему не сказал ничего, так и ушел. Дежурный санитар лишь махнул рукой, дескать, парень безнадежен: можно переливать кровь, пересаживать кожу, но если выжжено мясо на животе... Потом Сергей и сам во всем убедился... Перевязки пареньку делали прямо в палате, не носили в стерильные перевязочные, и сержант-санитар выпроваживал тех ребят, кто может ходить, но двоих-троих просил остаться и помочь — приподнять, поддержать. Все обычно убегали, даже те, кто едва стоял на ногах, но кое-кому приходилось остаться. Однажды и Сергею не повезло: он все увидел. Под бинтами была клеенка, а дальше — гной и кишки, выпирающие ребра... и запах...
Об этом вспоминать не хотелось, тем более сейчас. Но паренек не выходил у Сергея из головы, все лежал на своей кровати, напротив, и ни на что не реагировал: ни на запах, ни на мух, облепивших бинты с желто-зелеными пятнами. А так, в общем, он был как и многие здесь: садился и ел, когда приносили еду, и даже ходил иногда, разговаривал, но как-то все равнодушно — его спрашивали, он отвечал. Прошло только пять месяцев, как он призвался, мать его еще ничего не знала — он не писал. Да и где служил, название своей части он так и не вспомнил. Его здорово шарахнуло головой о броню и контузило. Кроме того, ему кололи наркотики, и правильно делали, ведь больше помочь ничем не могли, а так ему было все-таки легче. С первой партией «цинков» на вертолете его отправили в Союз.
Послышался звон; где-то со стола уронили кружку. В пивном зале усилился гул. Милиционер, отвернувшись, говорил по рации. Появился Тимоха, он отряхивал полы пальто.
— Ну что? — спросил Сергей.
— Кончилось пиво, не видишь?!
— Вижу.
— Что же делать?
— А может, не стоит вообще, ну его к черту!.. — Сергей огляделся, поморщившись с отвращением. — Пойдем, проводишь меня до метро, сядем где-нибудь по дороге, поговорим...
— Нет, кружечку надо.
— Ну хорошо, а где?
— Тут есть одна точка, пешком перу кварталов.
— Хочешь туда?
— А что, может, пойдем?
— Ну пошли, — Сергей направился к выходу.
Всю дорогу Тимохин говорил о своем возвращении. Вернулся он в часть после госпиталя, поставил штамп в военном билете, собрал вещички и тихо отъехал. Суток двое сидел без билета в Термезе, потом еще сутки в Ташкенте. Вспоминал о раннем утре в пустынном вокзальчике за несколько станций до Казанского, там он в туалете умылся, переоделся в гражданское, потом сел в электричку и через час был уже дома.
Говорил Тимохин отрывисто, то и дело оглядывался, Сергей не разбирал многих слов; сначала они шли по тропе вдоль шоссе, из-за спины проносились машины, потом обледенелый бордюр отдалился, ушел в темноту, — по бокам вырастали тяжкие стволы и тени деревьев.
Стылый город принял его в свои тугие объятия: нараспашку Сергей выскочил из вагона, — дегтярно-угольный запах ночного перрона — и никого... Прямо через пути, перешагивая рельсы одну за другой, Сергей направлялся к звонким огням вокзала. Один, жалкий, смешной, в сплющенной шапке и длиннополой шинели, он не знал еще про полутемный тоннель перехода, который прокопали до его возвращения. Родители ждали его у выхода из этого перехода, старший брат вспомнил и вышел навстречу, и Сергей его сразу узнал, хоть и не видел лица, только прочную сутулую фигуру, походку... «Здорово, наконец-то. Где твои вещи? Давай быстрей, помогу...» Сергей вынул руки из карманов шинели: «Вот, все, без подарков...» Брат посмотрел, улыбнулся: «Ну и ладно, пошли быстрей, там отец с матерью». Первые дни Сергей упивался, еще бы: ему повезло, вернулся почти невредим — и не случайно там, на вокзале, он показывал брату свои ладони вместо подарков, — даже все пальцы были на месте. Но уже через неделю впервые явилось чувство обманутого, не удалось избежать желтухи, и на полтора месяца он угодил в инфекционное отделение. Там он в палате рассказывал кое-что от нечего делать, его просили. Но лучше бы отказался, потому что сразу увидел, как растерялись многие и озирались, а некоторые даже не стали слушать — ушли. Сергей тогда перешел на шепот, перестав понимать, что же от него хотят, а потом вообще замолчал.
— Слушай, а чем ты занимался до приезда сюда? — спросил вдруг Тимоха.
— Да разное было, последнее время работал в газетах.
— А первое?
— Не помню точно, боюсь ошибиться. Пропито первое время, короче.
