ПАУКИ И КУРИЛЬЩИКИ
Они поднимались по склону. Их было четверо, они шли один за другим. Склон был крутой и сыпучий, их запыленные ботинки уходили в песок, тела устало покачивались. На них были каски, обтянутые мешковиной, кое-где поистертой, порой изодранной в клочья; на них была вытертая добела солдатская роба, но и она уже местами потемнела от пота: на груди и на спинах солдат, между лопаток, проступили ядовитые грязные пятна. Вот так они шли, друг за другом, все четверо. Позади них — от хрупких голубоватых вершин только-только оторвался диск солнца. Он был угрожающе красным — и все сильней распалялся, сверкая утренним светом; он набирал силу.
Впереди шел сержант, худой и высокий парень. Он нес на плечах пулемет: длинную металлическую корягу. Это был довольно тяжелый, семимиллиметровый, станковый пулемет, штатное вооружение БРДМа. Его-то и нес на себе длиннолицый сержант. Он поднимался в гору, словно распятый, ухватившись руками за одну из рукояток пулемета и ствол, — склон был крутой и сыпучий, — сержант то и дело сбивался, терял равновесие, но упорно вел за собой остальных; он шел, ни на секунду не выпуская из вида вершину, все смотрел на нее исподлобья, рискуя острием подбородка проломить себе грудь. Следом шел невысокий и коренастый солдат, лицо его было гораздо темнее: черные брови сходились на переносице, выделялись особенно скулы; были даже усы, скорее — их признаки: жесткие ростки обнесли верхний край растянутого от напряжения рта; глаза были карие, злые... Коренастый солдат шел упругой походкой, свесив к коленям свои сильные руки, иногда останавливался и окликами подгонял остальных. Те двое все отставали. Шедший третьим, нескладный и щуплый солдатик, правда, то и дело порывался нагнать, припускаясь короткими перебежками. Но две тяжелые коробки с патронами к пулемету связывали его по рукам: он бился об коробки коленками, спотыкался, едва не падая в рыхлый песок; изо всех сил он старался поспеть за сержантом. Самый последний солдат не пытался прибавить шагу. Ничего он не нес, кроме своей амуниции, и отстал уже метров на десять. Он был худ страшно, высок, с лицом темным и желтым, таким узким, что рот глубокой размашистой прорезью напрочь отчеркивал нижнюю часть лица; подбородок, казалось, вот-вот отвалится и упадет к ногам, когда солдат тащился с опущенной головой, и со стороны фигура его походила скорее на переломанную пополам доску... Вот так они шли, поднимались по склону, все четверо; солнце медленно тянулось к зениту, они уходили от солнца.
— Стой, Семен, давай тормози! — громко сказал коренастый солдат и блеснул металлическим зубом. — Таракан, падла, опять отстал.
Сержант остановился. Медленно и осторожно сгибаясь, сбросил с плеч пулемет, оглянулся. Коренастый с двумя автоматами за плечами и руками, свисающими почти до колен, стоял чуть ниже на склоне, покачиваясь, и смотрел на отставших: те приближались.
— Чо! Умираете?! — презрительно крикнул он.
— Садись, Расул, мал-мал отдохнем. — Сержант сбросил ремень с распертым подсумком, флягой и штык-ножом, сверху опустил пулемет — так, чтобы песок не попал в механизм; сам присел рядом.
Расул сплюнул. Он стоял и смотрел на отставших солдат. Маленький совсем взмок: в двух шагах от Расула поставил на землю коробки, дернул плечом, скидывая ремень автомата, и принялся сосредоточенно рукавом утираться. Засаленным манжетом он тер смуглое от рождения лицо, серое от загара и грязи, да еще какое-то сморщенное, будто от долгих прожитых лет и непосильной работы.
— Садись, сын избекского народа, кури, — брезгливо усмехнулся Расул, скидывая с себя автоматы, свой и сержанта. — Твой дембель не скоро, а нам скоро домой. — Расул вдруг изменился в лице: — Сколько старому осталось, доложи немедленно!
Молодой солдат замер, насупился. Он опустил голову и неловко провел руками по крупным складкам своих грязных штанов, вопросительно посмотрел на сержанта.
— Не понял, что ли!.. — гаркнул Расул.
Щуплый солдатик втянул голову в плечи, однако в крохотных серых глазах его промелькнул неожиданно холод,
— Садись пока, отдыхай, Бабаев, — сказал сержант.
Маленький ростом и телом солдат Бабаев опустился на корточки, поджав под себя автомат. Снял каску с торчащими во все стороны клочьями мешковины. Бритая голова Бабаева оказалась не больше доброго кулака, глаза усталые, но спокойные.
Рядом остановился последний из четверых, худой и высокий солдат. По фамилии он был — Каракулиев. Иса Тачбердиевич, туркмен, но звали его все Тараканом. Бабаев повернулся и сказал ему что-то на своем языке; тот ничего не ответил, опустился на корточки и свесил к коленям голову.
— Как дела, Таракан? — крикнул Расул, сидевший уже прямо на склоне разутый. — Чо, живот болит, да?
Таракан ничего не ответил, даже не шевельнулся.
— Тащишься, что ли? — не унимался Расул.
— Тебя трогает?! — вдруг ответил Иса.
Расул как будто не слышал; кося одним глазом на небо, он пожамкал снятый носок, время от времени стряхивая. Каска лежала у него между ног.
— У-у! Не понял?!.. — Он словно вдруг опомнился. Взял в руки второй носок, поднося его ближе и как бы принюхиваясь. — Борзеешь, да?
Таракан не выдавил больше ни звука, замкнулся. Так и сидел на корточках, будто сложенный вчетверо; лицом уткнулся в колени.
Сержант уселся на склоне всех выше. Он смотрел вниз — на распахнувшуюся перед ним лощину. Теперь, как в полузабытой детской игре на разноцветном картоне, он видел всю свою батарею: все шесть фишек-машин выстроились дугой, рассекающей крупную вязь бахчевых полей, и еще один ряд машин, транспортно-заряжающих, стоял поближе к склону, полускрытый зеленью саде.
Еще утром — еще только светало, он шел, сонный, в липком тумане к призрачно белевшему подножию склона, осторожно перешагивая канавы, но то и дело натыкаясь ногами на что-то округлое, плотное, твердое, и оно при этом откатывалось. И голова его была тяжелой и твердой, как эти арбузы и дыни, и слышался отчаянный хруст, машины их давили колесами. Позади — из тумана и мрака — доносились крики, там мелькали фары, взлетали осветительные ракеты — батареи делали третий заход, чтобы наконец занять огневую позицию; и эти хриплые вздохи под ребристыми скатами едва различались в реве моторов.
Звучал в ушах и голос Скворца, изуверский голос прапорщика Скворцова; «У, Семенов, сучья порода! Ну я с тобой опосля разберусь. Бери три человека из своего взвода, бери пулемет. И вперед — на западную вершину. Активная оборона, ты — старший, понял?! Да не спать — вырежут, как поросят молочных, не успеете пикнуть! Да не забудь объяснительную...» И они пошли по полям вслепую, зная, что скоро поднимется солнце, миновали последний канал и насыпь, затерялись в мокрой зелени сада; вокруг извивались и корчились ветви, стволы — и было мерзко и сыро, туман выливался росой; намокшие ботинки и роба, назойливый запах металла и жесткое ребро пулемета выше шейного позвонка; покорное, злое дыхание в спину, все те же шаги... Но теперь все внизу прояснело и стихло. Солнце осветило лощину, пригрело, выпарило росу — настал день, все на своих местах. Сержант Семенов сидел на склоне и отдыхал. Отдыхали, наверное, и внизу — на огневой. Там не было видно никакого движения: фронт батареи протянулся дугой от ленты шоссе, с которого съехали перед рассветом, по бахчевым полям; их разделяла сложная сеть орошения — темно-серые пласты огибались каналами, узкими, но глубокими, а по краю полей поднимались округлые песчаные склоны, похожие на облезшие спины курортников, — и на одном из таких склонов сидели четверо усталых солдат... А еще выше, над ними, под самое небо высились голубоватые снежные пики — вечно безмолвные и холодные лики вершин.
— Ну что, Расул, может, пойдем? Тут осталось-то всего ничего, — сержант неторопливо поднялся.
Бабаев уже был на ногах и затягивал из-под уха ремешок каски, но Таракан все сидел, свесив к коленям голову.
