— Сейчас не пьешь, что ли?
— Стараюсь.
— Зачем?
— Чтобы не чувствовать себя скотиной.
Тимоха замолчал, они уже шли темными кварталами; потом вдруг спросил:
— Слушай, так ты писатель, что ли?
— Писатель.
— Ну даешь, и много уже написал?
— Много... Один рассказ.
— Не густо. А почему же не пишешь еще?
— Надоело.
— Пиши. Может быть, станешь великим писателем...
— Да ну его к черту!
— Слушай, что-то я тебя не пойму...
— Понимаешь, не хочется, чтобы всякие подонки снисходили до моих рукописей.
Впереди на тротуаре маячила чья-то тень с бидончиком, ее то и дело заносило, разворачивало — пока не ударило лицом об лед. «Будьте вы прокляты!» — встал на четвереньки подвыпивший мужик, но потом опять повалился набок.
— Тебе куда, друг? — Тимохин задержался.
— Будьте вы прокляты!
— Брось, бесполезно, пошли! — оглянулся Сергей.
— Иди, я догоню... — Тимохин поднимал пьяного. Сергей пошел не оглядываясь.
Стылый город. Но то был его город. Город, где Сергей родился. Где надорванный еще прошлой войной комбинат, тяжело дыша и ощетинившись трубами, распластался во весь левый, выжженный мазутом берег Урала, где варят металл и грохочущими станами тянут прокат, где особенно много лозунгов и аварий, где люди с твердыми лицами живут по законам трехсменного графика, не зная ни праздников, ни выходных, и считается признаком хорошего тона проклинать родной город; где и по сей день взрослых отучают от мяса, а детей от конфет и мороженого и где едва ли наберется с десяток полковников... Сергей вернулся туда почти невредим, но успел лишь взглянуть в жадные глаза матери, на морщины и грубые пальцы отца да еще услышать младенческий крик племянника, — встречу с городом пришлось отложить; когда Сергей выбрался из больницы, было уже не до этого. Он бегал по незнакомым словно, заснеженным улицам, которые снились ему много раз, и не мог понять, куда утекло молоко. Оно ведь так нужно детям. И племяннику надо было варить кашу, но молока теперь не было во всем городе, где родился Сергей... То был восьмидесятый год, олимпийский — самое неподходящее время для войн. Но ему, Тому Самому, было плевать; он метался в предсмертной агонии, зная, что дни его сочтены, а хотелось жить вечно, нужны были памятники. В холодных скалах с вершинами под сияющим полумесяцем!.. О молоке же он забыл и о детях. Он сколачивал все новые стаи, посыпал их через мутную пограничную реку на юг, он все брал на свой счет и кидал куски мяса самым главным, матерым... Потом издох, но самые матерые выжили и устремились в столицу. Когда это случилось, Сергей почувствовал себя конченым человеком. Он понял, его опять обманули: его посылала не Родина, а кто-то другой.
5
— Послушай, Сергей! — Тимохин догнал напарника, и они зашагали дальше, мимо сверкающих огнями многоэтажек. — У меня ж к тебе просьба, как я забыл?!
— Что такое?
— Ты ведь там рядом живешь с Уралмашем, мне нужно эмблему.
— Какую эмблему?
— Ну на машину — «Урал»! Значок их фирменный, заводской... Очень выручишь, если достанешь.
— Зачем тебе?
— Я собираю такие эмблемы. — Тимохин, улыбаясь, посмотрел на Сергея.
— Ах да, ты же автомобилист.
— Ну!
— Нет, ничего не выйдет. Понимаешь, Урал большой — даже больше Москвы...
— А-а, понятно.
— Да и буду я там... не раньше, чем ты...
— А я и не собираюсь...
— Кстати, сколько лет твоей дочери?
— Пять, скоро уже шесть. — Тимохин удивленно посмотрел на Сергея. — А я разве говорил тебе о своей дочери?
— Говорил, ты просто забыл.
— Не помню.
На всякий случай Сергей следил за дорогой. Позади, вдоль шоссе — темный парк и шеренга многоэтажек, уходящих огнями в ночь. Поворот, еще один поворот... Сергей знал, что скорее всего возвращаться он будет один, не стоит опаздывать домой. Да и вообще не вовремя эта встреча, да и незачем. Ничего нет, вместе им делать нечего.
— Так что у тебя там с подругой? — вновь обратился он к товарищу.
— Я же говорил, привыкать не хочу.
— Да нет, с женой.
— А, черт! — Тимохин споткнулся. — Не моя дочь — понимаешь!
— Как не твоя?
— А вот так: уже не моя, у нее другой папа... И давай не будем, не надо.
— Извини, как знаешь.
Но Тимохин сам не выдержал. Стал вдруг рассказывать свою семейную историю — сбивчиво, бестолково. Про частые командировки, про замашки бывшей жены и про то, как однажды, вернувшись раньше, чем надо... Тимоха опять то и дело оглядывался, сначала речь его походила не оправдание, а к концу звучала уже сплетней на самого себя.
...Сегодня ночью у Сергея выпали зубы, гнилые зубы. Он держал их в горсти, на ладони, и не мог понять — почему так случилось... А потом он ушел и оставил Елену с полковником. Она очень просила: «Оставь меня с ним. так надо». Ну а этот, в форме, стоял рядом, пах сукном и металлом, поскрипывал сапогами и ждал. Наконец не выдержал и приказал: «Кругом, марш!..» И Сергей подчинился, пошел по каким-то делам, но потом спохватился вдруг и рванул обратно. Он бежал, очень спешил, хотя точно знал — уже поздно... Вот и дом у реки, где жили только он и Елена. Деревянный забор и трава, тоже высокая, какой была она там, в армии!.. Сергей бежал домой, словно бы чувствуя себя на прицеле — два больших волосатых пальца неумолимо вдавливались в гашетку... А полковник был спокоен, упрям, поправлял на себе портупею, спускаясь с пороге, и на ходу застегивал подворотничок. Сергей знал, что полковник сильнее, но все же мчался навстречу!.. Тут-то его и настигла пулеметная очередь. Он почувствовал, как всего подбросило вверх: пули наплыв за наплывом впихивались в тело — такие упорные тычки в грудь и по рукам и ногам. Он упал в траву. Знал, сейчас хлынет горячая кровь. Так и случилось. Словно кипяточные пузыри лопались в груди, животе, в переломанных хрящах и суставах. Он отбросил к небу лицо, уже лежа в траве — такой же высокой. Больно не было, только обидно... Полковник прошел мимо и скрылся за деревянным забором. Потом вышла она, Елена. Задержалась у двери, задумалась — ей было не до него. Но Сергей позвал ее тихо. Она кинулась на зов, растерянно, ничего не понимая, даже когда наклонилась... Это были ее глаза, только вот — размытые. И усталая тяжесть под ними, и губы со знакомыми капризными складками. Сергей рукою раздвинул траву, из последних сил. Тут она увидела все и поняла, вскрикнула. Его грудь была, как решето, вся в крови, в клочьях... И он знал: это конец, уже ничто не поможет — ран слишком много, и из глаз текут слезы. Но Елена сказала: «Нет, никогда!» А он повторял все про то, что все уже, поздно. Тогда она вцепилась ему в загривок и крикнула: «Нет!» Сергей напрягся и, только тут почувствовав боль, сказал: «Попробую, но знаешь, вряд ли... К чему тебе калека — вон полковник!..» Однако Елена ответила: «Нет, мне нужен ты! Полковник всегда найдется...» И тут Сергей еще сильнее напрягся, впитывая в себя нахлынувшую боль и беду — теряя сознание... Так начался этот новый день.
По ногам светом стегнули фары. Впереди на дороге растянулись два уродливых силуэта, заметались по грязной наледи. Мимо прокатил милицейский «уазик» и, взвизгнув тормозами, уткнулся одинокому зданию в самые двери. Верхний этаж дома, над пивным баром, заманчиво тлел рядами багровых портьер, но Тимоха все не мог успокоиться:
— Стервы эти!.. Они так устроены, на них нельзя положиться. Порода такая — продадут ни за грош! Подведут в тот самый момент, когда труднее всего.
— Наверно, ты прав. — Сергей распахнул дверь, пропуская вперед товарища. — Но это наше единственное спасение.
В полумраке пролета скользкие, будто взопревшие, ступени; тот же кислый и липкий воздух пивной забегаловки. Кто-то размазался по стене, уступая дорогу: «Говорят, не пускают!..» Тимоха кивнул или же просто еще сильнее ссутулился. Затем он вынул из кармана руку и сунул что-то мужику в грязном халате. Тот, приняв, уступил проход. Тимохин плечом толкнул дубовую дверь.
