Так говорит в романе (о Христе, понятно) Николай Николаевич Веденяпин. «Такого течения, как то, которое представляет у меня Николай Николаевич, в то время в действительности не было, и я просто передоверил ему свои мысли»,- слова Пастернака в передаче Лидии Чуковской Идея личности в романе много шире характера любого из персонажей, включая Юрия Живаго, и задача Пастернака специфичнее показа характеров, которые бы в какой-то мере соответствовали этой идее. Пастернак писал о романе О. М. Фрейденберг 1 октября 1948 года: «...Я совсем его не пишу как произведение искусства, хотя это в большем смысле беллетристика, чем то, что я делал раньше. Но я не знаю, осталось ли на свете искусство и что оно значит еще. Есть люди, которые очень любят меня (их очень немного), и мое сердце перед ними в долгу. Для них я пишу этот роман, пишу как длинное большое письмо им...» И тут же те самые, приведенные выше, удивительные слова - о том, что он «до безумия, неизобразимо счастлив открытою, широкою свободой отношений с жизнью».
1 См.: Борисов В. М., Пастернак Е. Б. Материалы к творческой истории романа Б. Пастернака «Доктор Живаго».- Новый мир. 1988. № 6. С. 228.
И в письме этом о романе, и в самом романе (романе-письме) Пастернак как на исповеди - но он же и духовник, а в каком-то смысле даже проповедник. Он объясняется (в письме почти оправдывается) - и утверждает себя с сознанием полного на то права. Он не боится, что кому-то покажется заносчивым гордецом, скорее способствует этому, показывая, как его герой отстаивает, даже и по мелочам, свою действительную особость и независимость. Он связан с людьми посредством своего внутреннего мира, открытого для земли и неба, сформированного творчеством и трудом, вобравшего в себя гул небывалой эпохи и простую, неисчерпаемую повседневность с ее вечными горестями и заботами.
Мне к людям хочется, в толпу, В их утреннее оживленье. Я все готов разнесть в щепу И всех поставить на колени.
Везде встают, огни, уют, Пьют чай, торопятся к трамваям, В теченье нескольких минут Вид города неузнаваем.
Я чувствую за них за всех, Как будто побывал в их шкуре, Я таю сам, как тает снег, Я сам, как утро, брови хмурю.
Со мною люди без имен, Деревья, дети, домоседы. Я ими всеми побежден, И только в том моя победа
(«Рассвет»)
Цитируют эти стихи обычно, подчеркивая эволюцию Пастернака в сторону демократизма, и опускают, что они из романа, то есть как бы принадлежат «индивидуалисту» Живаго. Вернее, может быть, сказать, что простор этого прекрасного стихотворения - в широкой амплитуде крайних точек: «всех поставить на колени» и «ими всеми побежден». Отсвет Евангелия, почти незримый, присутствует и здесь.
Мог ли такие стихи написать конкретный Юрий Андреевич Живаго? Праздный вопрос. В каком смысле «мог бы» - в соотнесении с конкретными событиями романа? В таком соотнесении он явно не мог бы написать, к примеру, «Август». Но Пастернак с царственной щедростью подарил герою свой поздний шедевр, свой «Памятник» и, по-видимому, имел для этого основание.
Что роман закончится стихами, Пастернак знал с самого начала. С учетом этого, в расчете на это он не боялся принизить героя в отдельных положениях и поступках. Хотя не так, совсем не так: он его не принижал. Но он не мог растворить стихи в поведении героя, слить, привести в соответствие его жизнь и поэзию, это был бы романтизм: пишу, как живу; живу, как пишу. Не пастернаковский это принцип - вспомним жгучее раздражение Пастернака по поводу шекспи-роведов, удивлявшихся прозаической жизни гения. Стихи не довесок к роману и не оправдание героя - без них роман не завершен, без них романа нет.
Стихи, конечно, завершают образ Юрия Живаго, раскрывая его изнутри, в идеальном (творческом) качестве, но это все-таки условно: мы слишком знаем, что они написаны Пастернаком, что по времени они никак не совпадают с эпохой, изображенной в романе, являют новый, по существу заключительный этап длительной творческой эволюции. Стихи завершают роман в смысле гораздо более широком и существенном - они мощно утверждают, доводят до конца мировоззренческую, философско-нравственную «положительность» романа, не давая ему замкнуться на «тяжелом и печальном» сюжете, они разрешение, катарсис, прорыв в бесконечность, в бессмертие. Утверждающий пафос романа, разумеется, раскрывается и в нем самом (в прозаическом тексте); там он зарождается, формируется, ищет для себя определения и выражения - в мысли, образах, положениях; там он держит оборону или переходит в наступление в условиях крутой, переломной эпохи. В стихах нет отклика на исторические события современности (лишь походя в «Весенней распутице» упоминаются партизаны). В них отразился дух эпохи, но уже в составе целого, всеохватного бытия. «Чувство вечности, сошедшей на землю» - так Пастернак (кстати, в 1956 году) определял исторический смысл своей книги «Сестра моя - жизнь». То же в «Стихотворениях Юрия Живаго», только в ином, трагедийном ключе. События, люди, герой, сама природа оглянулись на «вековой прототип», на «легенду, заложенную в основание традиции», на начало нового исторического бытия, как его, опираясь на христианство, понимал Пастернак.
В цикле перемежаются стихи очень емкого символического содержания и стихи «простые» - о природе, любви, разлуке. «Гамлет» - «Март» - «На Страстной» - «Белая ночь»... Постепенно нарастает значение евангельских мотивов, но они не противостоят «природной» или любовной лирике, «быту» - два эти потока как бы отражаются друг в друге, взаимодействуют и взаимообогащаются. Николай Николаевич говорит в романе: «До сих пор считалось, что самое важное в Евангелии нравственные изречения и правила, заключенные в заповедях, а для меня самое главное то, что Христос говорит притчами из быта, поясняя истину светом повседневности. В основе этого лежит мысль, что общение между смертными бессмертно и что жизнь символична, потому что она значительна». Надо думать, то же самое имел в виду Пастернак, когда в начале работы над романом характеризовал свой замысел: «Атмосфера вещи - мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстовское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным» (письмо к О. М. Фрейденберг от 13 октября 1946 года). Идея воскресения и бессмертия, составляющая, по ощущению самого Пастернака, мировоззренческий центр романа, не умозрительная и не церковно-каноническая. «В той грубейшей форме, как это утверждается для утешения слабейших, это мне чуждо»,- говорит Живаго. Речь у Пастернака идет о наличном бессмертии смертных, оно в постижении того, что «все время одна и та же необъятно торжественная жизнь наполняет вселенную и ежечасно обновляется в неисчислимых сочетаниях и превращениях». Оно в чувстве личности, соизмеримой с миром, а это, по Пастернаку, дается творчеством («чувством короткости со вселенной») и исторически преду-готовано, делается возможным (в идеале - для всех) в том новом понимании человека в мире, которое принесено христианством.
История как родной дом, без «свинства жестоких, оспою изрытых Калигул», дом для всех и каждого, для творчества, труда, потомства - это было бы очередной утопией, не будь дано через конфликты и борения, «черные провалы» сомнения и «размах крыла расправленный» «творчества и чудотворства». В стихах все это выражено на высочайшем трагедийном уровне. Воскресение в вере, для бессмертной жизни не есть что-то абсолютное, статичное, что можно обрести раз и навсегда. Оно может быть и не быть, до него надо «дорасти». «Смерть можно будет побороть // Усильем воскресенья» («На Страстной») - именно «побороть» и только «усильем». Жизнь как высший дар и жизнь как жертва. В напряженных коллизиях любви, в осознании пережитого и предвидении будущего, в сказке-притче о вечной борьбе со злом и, конечно, в евангельских стихах развернут весь спектр разнообразных состояний и чувств, соединенных единством внутренней всеохватной идеи.
«Стихотворения Юрия Живаго» - одна из вершин поэзии Пастернака, равная, может быть, «Сестре моей - жизни».
