— А что тогда? — вскочил Ваня, разведя руки в стороны. И Перкун, поглядев на него, громко сказал:
— Человек!
— Чего? — не понял Ваня.
— Отгадка: человек! — повторил Перкун и показал на замигавшего Ваню, а тот ещё и чихнул.
— Верно, — вздохнул Большак и посмотрел на него. — Человечишко…
Соловейко опустил голову: эх!
— Ну, махало, зевало, чихало, мигало — это понятно, — сказал, довольный, Ваня. — Голова с волосами — остров, а какие звери‑то, а, Перо? Мысли, что ли?
Шишок потряс тут башкой, из которой посыпались насекомые, — и со зверями всё стало ясно. Все поглядели на петуха, тот покудахтал, чтоб прочистить горло, и с важностью произнёс:
— Дважды родится, ни разу не крестится, а чёрт его боится!
Соловейко вскочил тут со своего места:
— Неправильная загадка! Никто не может два раза родиться!.. Не бывает такого!.. Ни разу не родится — это понятно… И не крестится — ясно… А вначале неправильно! Неправильная загадка!
— Погоди, Соловейко! — одёрнула его Алёнка. — Дай подумать!
Навяки долго совещались, никак не могли отгадку найти, Ваня уже тоже мысленно руки потирал, как Соловейко‑то. А Перкун раздулся, ровно шар, и поглядывал свысока:
— Вот какие загадки надо загадывать! А вы!
— Тебе кукарекать не пора? — шёпотом спросил тут Шишок, но был услышан. Алёнка захлопала в ладоши и закричала:
— А я знаю! А я знаю! — и ткнула пальцем в петуха. — Это — ты! Вначале рождается яйцо, а вы внутри, второй раз — цыплёнок из яйца вылупляется. Как закукарекаете — вся ночная нечисть и пропадёт!
Перкун кивнул и ещё больше надулся, дескать, я сам живая отгадка и есть!
Шишок вздохнул и сказал:
— Что ж, значит, по второму кругу идём… Соловейко — твоя очередь…
Соловейко, закусив губу и пощёлкивая в воздухе вервием, сквозь огонь смотрел на Ваню, потом загадал:
— Живёт без тела, говорит без языка, плачет без души, смеётся без радости, никто его не видит, а всяк слышит.
«Радио», — прошептал Ваня, едва Соловейко закончил говорить, и усиленно закивал, дескать, так оно и есть. Шишок покачал головой и потихоньку указал на сидящих по ту сторону костра: «Может, про себя загадали?..» — «Мы же их видим, — удивился Перкун. — Вон сидят…» — «Да даётся мне, не всегда их видать», — не сдавался Шишок. — «Как это не всегда?» — удивился и Ваня. А пока они совещались, Алёнка в лес ушла за валежником и оттуда крикнула:
— Эй, Больша–ак, хватит, нет это–о–го–о? — и показала несколько сучьев.
— Хватит, — закричал Большак. — Возвращайся давай, придумала тоже, вечно она…
— Хорошо–о–о, — откликнулась Алёнка. И Ваня вдруг понял…
— Эхо! — закричал он. — Это эхо!
Соловейко до крови закусил губу и принялся терзать свою верёвку — то на запястье её намотает, то пальцы себе перевьёт, так что посинеют, то по снегу хлестнёт.
Шишок загадал короткую загадку:
— Живой мёртвого бьёт, мёртвый благим матом орёт.
Соловейко послал ему взгляд исподлобья и, кивнув на совещавшихся брата с сестрой, сказал:
— Пока они отгадывают, давай на кулачках — кто кого, а?
— А что ж! — сказал Шишок, поднимаясь и снимая с себя балалайку, но Большак одёрнул брата:
— Не задирайся!
Соловейко сунул свою голову к двум соединившимся, но время от времени оглядывался на Шишка — за что‑то он на домовика сильно озлился. Тут головы расгакнулись — девушка с радостной улыбкой сказала:
— Это — колокол! — и объяснила всем, хотя Ваня чувствовал, что специально для него она говорит: — Я один раз заплутала в лесу, к деревне на звон вышла и слышала, как в колокол бьют, а он гудит… Далёко было слышно. Красиво…
— Красиво?! Как тебя в клочки‑то не разорвало… — пробубнил себе под нос Большак. А Соловейко заорал:
— Навка[86], перестань ты с ним разговаривать!
И все замерли.
— Я не навка, — тихо сказала девушка, пытаясь дрожащими руками на ощупь завязать драную шнуровку на балетной туфельке. — Я — Алёнушка, меня так зовут.
— И кто ж тебя так зовёт? — засмеялся Соловейко. — Что‑то я ни разу не слыхал, чтоб тебя звали…
— Он, — показала пальцем на Ваню, — правда, Иванушка?
И Ваня понял, чего она хочет, он ведь так ни разу и не назвал её сегодня по имени.
— Конечно, Алёнушка! — сказал мальчик. И лицо её просияло.
— Ты навка, навка, навка! — закричал Соловейко. — У тебя нет имени.
— У тебя же есть…
— Разве это имя? Это — так, кликуха, между собой… Имя…
— Ваша очередь загадывать, — нетерпеливо просипел Перкун. — Не пойму, чего вы завелись… Сколько на свете птиц, а редко у какой есть имя — и ничего… Никто не печалится. Навка, Алёнушка — какая разница. Давай загадку загадывай, Алёнушка…
Девушка, услышав имя, опять расцвела. И показалось Ване, что кого‑то она ему напоминает… Может, ту Алёнушку, из сказки, вытканную на бабушкином коврике?..
— Хорошо, — сказала Алёнка, улыбаясь. — Сестра к брату в гости идёт, а он от сестры пятится.
Шишок думал, что это луна и солнце, но Ване казалось, что про солнце второй раз не будут загадывать. Соловейко, который кружил за спиной, очень мешал думать: он похлопывал Лыску по холке, что‑то нашёптывал ей на ухо, тёрся лбом о гриву. Но удавка‑то по–прежнему была в его руках.
Петух сказал:
— День к ночи клонится, как бы нам тут не застрять. Быстрее надо отгадывать… А загадывать посложнее…
И Ваня закивал:
— Да, день и ночь. Это и есть отгадка. День — брат, а ночь — сестра.
Алёнушка улыбнулась:
— Правильно, Иванушка! Твоя очередь!
Ваня почесал в голове, сглотнул слюну и проговорил:
— Режут меня, вяжут меня, бьют нещадно, колесуют — пройду огонь и воду, и конец мой— нож и зубы.
Соловейко заливисто захохотал и, щёлкнув себя верёвкой по ладони, так что кровь появилась, поднял ладонь — и показал Ване:
— Отгадка — ты, Ваня Житный… Это тебя режут, тебя вяжут, бьют и колесуют, пройдешь всё — огонь и воду, и попадёшь смерти в зубы…
— Он шутит! — крикнул Большак. — Это не отгадка. — И бросил в огонь мокрые сучья, так что дым повалил, да прямо сюда, к ним — и Ваня закашлялся. Навяки за дымом и пламенем стали совещаться. А он сжимал в кармане кусок не съеденного вчера в поезде хлебушка, даже слюнки потекли, хотел откусить — и передумал. Тут Большак повернулся к ним и сказал победоносно:
— Это хлеб!
— Да, хлеб, — кивнул Ваня, встал и протянул горбушку Алёнушке: — Хочешь?
Ноздри её расширились, она нащупала хлеб в его руке, цапнула и с дрожью в голосе произнесла:
— Настоящий?
— Ну да, — удивился Ваня.
Алёнушка поднесла кусок к ноздрям и долго нюхала, потом полизала горбушку и вдруг целиком стала заталкивать в рот.
— Подавишься! — испугался Ваня. — Откусывай вначале, а после жуй! Ты что — хлеба никогда не едала? — И, увидев, как загорелись глаза братьев, как неотрывно они смотрят на кусок — вот бедняги, — сказал: — У меня ещё есть. — И, достав из другого кармана раскрошившиеся куски и три кусочка рафинада в налипших хлебных крошках, сунул братьям и сестре: — Угощайтесь.
Большак мотал головой, а рука его сама тянулась к хлебу. Соловейко же схватил кусок и, отвернувшись, заплакал. Он нюхал его — втягивал хлебный дух, нюхал — и вдыхал, никак не мог надышаться.
Девушка закашлялась и выперхнула хлеб, кусок полетел в костёр, но Соловейко живо выдернул его оттуда.
Что же это! Неужто такие они голодные? Чем же они питаются в этом лесу и где живут? Ведь не видно нигде никакого дома… Пока братья и сестра учились есть хлеб — то губами пытались отщипнуть кусок, то крошечками ели, и всё равно закашливались, давились, — Ваня потихоньку спросил у Шишка: «Тут стояло Бураново‑то?» Шишок едва заметно кивнул. Ваня поглядел: дальше, на взгорке был просвет — туда ускакал летом Соловейко на Лыске, запряжённой в телегу. Может, в той стороне их дом?
Хлеб был съеден, сахар сгрызен — братья исподлобья смотрели сквозь языки пламени на Ваню. А девушка сказала:
