Наконец он увидел это место — и издал такой клич радости, что сам вздрогнул. Он нырнул в эту жёлтую воду, погрузился в неё с ноздрями и ощутил, что по обеим сторонам головы раздуваются какие‑то воздушные шары… Как на параде. Это было приятно. Отдышавшись как следует, Ваня увидел довольно далеко эту, как её, она летала, чёрная такая, а крылышки прозрачные, он знал, как её зовут, да забыл и не хотел вспоминать, и разговаривать с ней он тоже не хотел. Он только услышал, как она пискнула «ой, мамочка!», и одновременно с этим «ой, мамочка!» Ванин язык покинул его, он умчался так далеко, что Ваня уже с ним распрощался, но после прогулки язык вернулся, и не один, а с этой летучкой. Она была вкусная.

На пустыре, в луже, оставшейся после позавчерашнего дождя, Василиса Гордеевна и отыскала Ваню, особая примета — чёрно–красный вязаный ошейник.

Он пытался зарыться от неё в жиже, потом вырвался из рук — и скакнул так далеко, что бабушка едва догнала его и прихлопнула банкой. В банке и понесла домой. Во дворе Мекеша едва не разбил трёхлитровку своими рогами. Ваня, сжавшись за стеклом, слышал, как он ругается:

— Пар–разит, папирос опять не принёс! Ушёл — и с концами, ты смотри, что учудил — жабой заделался, только чтоб в магазин не ходить. Ну ужо я с ним разделаюсь! На рога поддену паскуду! Раздавлю сморчка…

— Ну–ко! — прикрикнула на него Василиса Гордеевна. — Вояка! Поди вон, не до тебя сейчас. Уж все лёгкие прокурил, сдохнешь скоро, а всё ему папиросочки подавай. Научил курить дурак–от этот, пьяница проклятый Лабода Колька — теперь никакого спасу нет! Сколь денег на «Беломор» твой извела! Ни молока от тебя, ни шерсти, чего держу — сама не знаю!

Банку с Ваней Василиса Гордеевна поставила на подоконник, налила туда молока. В стеклянной банке по горло в молоке он и жил целых девять дней. Иногда бабушка выносила его в огород, иногда во двор — там он беседовал с Мекешей. Ваня почти подружился с козлом. Мухи — так звали летучек — покоя Мекеше не давали, так и вились вокруг, хотя что они в нём нашли, Ваня понять не мог. Конечно, запах от козла шёл внушительный — может, он их и привлекал. Ваня спасал его, расправляясь с назойливыми влюблёнными по–свойски. Конечно, не до всякой мухи Ванин язык мог дотянуться — есть предел и совершенству, — но чаще всего Ване удавалось облегчить жизнь козлу ещё на одну муху. Мекеша был Ване благодарен и в хорошем настроении — которое бывало у козла очень редко — говорил:

— Не такой уж ты гад, как я думал спервоначалу. Только больно страшон, а так ничего, не вредный… И проткнуть тебя ничего не стоит — только Она не позволит. С воротами тебя не сравнишь. Они, проклятые, покоя мне не дают! Сколько можно с ними бороться, прямо не знаю… И талдычат своё и талдычат, дескать, они испокон веку тут стоят, а Мекеша здесь никто. Всё время одно и то же скрипят: мы тебя переживём, твои косточки сгниют, одни рожки да ножки останутся, а мы, дескать, ве–ечные… Ну как с такими не бороться! Ох, ме–е–е–чта моей жизни — поддеть их на рога!

Через девять дней Василиса Гордеевна, посадив Ваню на крыльцо, сняла с него ошейник… Съехав по ступенькам к дощатому настилу, Ваня открыл глаза и заплетающимся языком произнёс:

— Где я?

Дальше:

— Кто я?

Потом узнал Василису Гордеевну и горько заплакал. Он прекрасно помнил, что был жабой, квакал и ел говорящих мух.

В тот же день Ваня пошёл на пустырь. Его очень тянуло не шагать, а передвигаться прыжками, причём ему казалось, что препятствие в виде куста или человека у него на пути — это пустяк и ему ничего не стоит его преодолеть. Он совершал прыжок: куст иногда и впрямь удавалось перескочить, а человека — ни разу. Дважды произошло столкновение, после чего Ваня сообразил, что перенестись через прохожего ему не по зубам.

Собачья свора, как он и думал, бегала по пустырю. Только тут было четыре пса в чёрно–красных ошейниках, пятого, таксы Эдика, недоставало. Ваня решил освободить хоть этих. Псы, сначала ощерившие на него зубы, поняв, что зла он им не хочет, заскулили, стали прыгать вокруг и вилять хвостами. Ваня поснимал собакам ошейники — и увидел, как псы превращаются в людей: шерсть с них клочьями сходит, руки–ноги растягиваются, морды преображаются в лица, хвосты втягиваются, как шасси. Вот и опять вся компания, за исключением Эдика, в сборе!

Сбившись кучкой, парни настороженно следили за Ваней, Мичурин по собачьей привычке скалил зубы, Это Самое, пытаясь что‑то сказать, пока ещё потявкивал.

— Где Эдика‑то потеряли? — спросил Ваня.

— Со–гав–гав–бачники приезжали и, это самое, гав–гав, поймали его — мы‑то разбежав–жав–жав–лись, а у него лапы короткие, что с него возьмёшь — такса, вот, это самое, и попался!

— Небось и в живых уж нет! — сказал Мичурин и завыл.

— Не гавкай! Это когда было — утром, не успели ещё кокнуть Эдика.

Ваня говорил:

— Поторапливаться надо, бабушка сказала, если сегодня ошейник не снять, девять лет будет бегать собакой.

— Ё–моё! — сказал один.

— Если проживёт, — вздохнул другой. — Собаки столько не живут…

— Живут, только он, это самое, дедом к тому времени станет, девять лет — для собаки старость.

Мичурин, откашлявшись, крикнул громче, чем надо:

— Я погнал, меня дома ждут! Ищут, небось, с собаками…

— Всех ждут! Всех ищут! Эдика, это самое, из тюряги вытащим — тогда все по домам.

Вместе, хоть и не разговаривая особо между собой, поехали к собачникам, на окраину города.

Пойманных собак держали в загородке.

— Чего надо? — спросил мужик из‑за забора. Ещё один вышел из каптёрки, вытирая руки о заскорузлый фартук.

У бывших псов при виде собачников вся шерсть на голове встала дыбом. Тут пахло смертью, и мух летало столько! Ванин язык волей–неволей выскочил изо рта, нацелившись в самую жирную, но Ваня, опомнившись, тут же втянул его обратно.

— Это самое — дружок тут наш у вас…

Ваня пихнул парня и сказал:

— Собака Дружок, такса с ошейником вязаным.

После долгих разборок и препирательств собачники всё же вернули Эдика, изрядно потрёпанного настоящими собаками и скакавшего на трёх лапах.

Это Самое схватил жалобно завывшую таксу и, отойдя подальше от собачников и вообще от чужих взглядов, указал Ване на ошейник:

— Давай, что ли, снимай…

Такса молотила хвостом по асфальту так, будто решила его пробить. Ваня стащил ошейник и сунул его туда же, куда остальные, — в пестерь. Эдик перекинулся в человека, и Это Самое, обняв его, сказал:

— У, морда!

Эдик–человек, как и такса, сильно хромал.

В трамвае ехали опять вместе. Ване очень хотелось попробовать дотянуться языком до стекла, по которому ползала муха, и он сдерживал себя из последних сил. Парни вспоминали, как они пытались попасть домой, а их гнали камнями и палками. Как они сидели под окнами каждый своего дома и слушали, как родные воют по ним и выли в ответ, но их не понимали. Как они сошлись потом на пустыре и порешили не расставаться, как вместе лазили по помойкам и гоняли кошек. Тут пошли такие мерзости, что Ване хотелось уши заткнуть. Бедная кошка с пустыря — ведь он был с ней знаком! Но, с другой стороны, хорошо ему судить — он‑то все девять дней просидел под бабушкиным крылом, на подоконнике, по уши в молоке. Выйдя на своей остановке, бывшие псы и бывшая жаба, пожав друг другу руки, распрощались. Ваня отдал им ошейники и велел сжечь, если не хотят они опять стать собаками. Парни ошейники взяли, а сожгли, нет ли, Ваня не знал. Свой ошейник он сжёг. Но долго ещё тянуло Ваню не ходить, как все люди, а прыгать и ловить языком всякие посторонние предметы.

Василиса Гордеевна собралась в лес за полуденной травой, Ваню после горького лесного опыта с собой брать не стала. Высунувшись в окошко, он видел, как бабушка вышла за ворота и поклонилась Святодубу:

— Добрый день, Святодуб Земелькович…