Шли куда глаза глядят. И ездили по Кольцевой, на станциях Курская, Киевская, Комсомольская и Белорусская путаясь под ногами у приезжающих и отъезжающих. На Проспекте Мира вышли из вагона и поднялись из‑под земли. Темнело. (Хотя на московских проспектах никогда не бывает настоящей темноты: всюду фонари, да к тому же из многочисленных окон падает свет.) И подмораживало. Ваня вспомнил, как петух стоял на одной ноге возле зала Совета Национальностей, предсказывая такой позицией холод. И откуда он знал, что мороз ударит? Вся их семья, получается, не простая: что бабушка Василиса Гордеевна, что Шишок, что петух, даже Мекеша — ох, не простой козёл! Один Ваня бестолковый… Наверное, в дедушку Серафима Петровича, про которого Раиса Гордеевна сказала, что он был маленько простоват…

Ваня почти не слушал петуха, а тот старался развлечь его, вспоминая, как ехал на коне с Дмитрием Донским, как запевалы на подступах к Белому дому грянули песню: «Соловей, соловей, пташечка! Канареечка жалобно поёт!». Жаль только, инструмента хорошего не было, хоть вон Шишковой балалайки… Поглядели на Шишка — но тот ни на песню, ни на слово «балалайка» не среагировал: так и шёл с раззявленным ртом, хоть туча мух туда залетай! Мальчик в сердцах даже попытался захлопнуть ему рот — наподдав снизу под подбородок. Без толку… Надавил на голову ладонями — одной сверху, другой снизу — пытаясь свести челюсти вместе… Опять не вышло!.. И вдруг Ваня понял, что нужно делать… Он хлопнул себя по лбу и закричал:

— Шишок, хозяин тебя зовёт!

И вот чудо‑то! — лицо Шишка отмерло: рот захлопнулся, выкаченные зенки вернулись на место. Удивлённая мина сошла с него — и Шишок заорал:

— Я — фашистская морда?! Ах ты, гад, паскуда! — и стал озираться по сторонам в поисках обидчика, которого нигде не было. — Где он? Где этот стервец, хозяин? А, Перкун? Где этот мент поганый? Фашистская морда!!! Это я‑то фашист?.. Да я ему… Да я его…

Шишок потрясал кулаками, топал ногами и превзошёл сам себя в искусстве громоздить этажи матюков. Стоило больших усилий угомонить домовика, и ещё больших — удержать от того, чтоб он не бросился обратно к Белому дому, где собирался как следует накостылять обидчику.

Замолчал Шишок только тогда, когда его взгляд напоролся на очередную афишу, мимо которой они в этот момент проходили. Возле афиши горел фонарь — и слова были хорошо видны. Шишок замер на полумате. Ваня с надеждой сунул нос в афишу — но опять не нашёл среди исполнителей ни одной Валентины. Шишок тут ткнул пальцем в объявление, где крупными буквами было написано: «Конкурс Краса России», и чуть мельче: «Заключительный тур состоится 4 октября в ДК фабрики «Красная заря». Начало в 19.00». Ваня пожал плечами:

— Ну и что?

— Как что! Как что! Ты не понимаешь, хозяин! Кому, как не твоей матери, быть «Красой России»? Уж второй такой на свете не сыщешь, это точно…

Ванино сердце забилось учащённо, остановилось, опять забилось… Петух закукарекал и сообщил голосом диктора:

— Московское время 18 часов 30 минут.

Переглянулись, прочитали адрес дома культуры и сломя голову кинулись туда.

Возле выхода из метро купили на чудом уцелевшие после чистки карманов деньги пирожки с капустой и поужинали, а заодно и позавтракали–пообедали. Пирожки были, конечно, не такие, как дома, у бабушки Василисы Гордеевны, но пустое брюхо и таким было радо–радёхонько.

Шли вдоль какой‑то очереди, которая растянулась, несмотря на стужу, на два квартала. Это была женская очередь, редко какой мужчина попадался в этой толчее, и притом очередь молодая, пожилых в ней никого не было.

— Чё дают, девоньки? За чем стоим? — поинтересовался Шишок. — Уж не кавалеров ли раздают? А может, и я сгожусь?

Девоньки — одни отворачивались, прятали надменные личики в воротники, а другие отвечали, дескать, на конкурс красоты запись идёт, вот и стоим.

— Это что же — всё красавицы? — спросил Перкун.

— Не сказал бы, — пожал плечами Шишок, — что‑то больно тощи. Ровно блокадницы ленинградские.

— Зато раскрашены, как писанки[82] к пасхальному дню, — не то одобрил, не то осудил петух и вдруг закудахтал: — Да тут половина в пух и прах разодета!

Ваня пригляделся: и вправду, многие были в китайских пуховиках, из которых ветер выбивал пух, ровно снег из тучи. Чтоб утешить Перкуна, он сообщил:

— Перо, да это же не наш пух, китайский…

Но Перкун надулся и предложил перейти на другую сторону улицы, дескать, что ж, китайские куры — не куры, что ли… Ваня старался думать о чём угодно, только не о том, что ждёт их впереди… Не верилось ему, что мамка его окажется здесь. Ведь сколько раз они ошибались… Мчатся за ней по следу, а след уж давно простыл…

А Шишок твёрдо надеялся застать Валентину Житную на этом соревновании красавиц, он говорил:

— Вот чует моё сердце, что она здесь, и левая нога о том же гуторит. Сейчас добудем мел — и домой! Окрутимся — и поминай нас как звали! Пускай они тут чё хотят, то и воротят! Нет, таковская жизнь не по мне, хозяин. Хочу домой, в подполье! Когда с немцем воевали, одно дело, там всё было ясно, а это что? Ох, не глядели бы глаза! Сам чёрт тут ногу сломит, не то что бедный домовик. Домой, домой хочу, ажно завыть хочется, как Ярчуку лешаковскому. Больше ни в жизнь носа наружу не высуну… Уж вы как хотите с Василисой Гордеевной… Тяжко мне, ох тяжко!

Подошли к зданию дома культуры, здесь поток девушек разливался озером и, вновь превратившись в ручеёк, втекал в узенькую дверь. Шишок попытался прорваться в дом, но был в тычки вытолкан красавицами, кто‑то так ему заехал острым локотком в брюхо, что он заойкал и пополам переломился. Дескать, это не локоть, а вострая пика — таким‑то оружием только с неприятелем воевать. Зато девушки объяснили, что здесь находится чёрный ход, запись тут идёт на следующий конкурс, а нынешний уж начался, главный вход на той стороне, обойти надо дом‑то.

У парадного входа обнаружилась широкая лестница, колонны и афиша, на которой была намалёвана красавица в купальнике. Шишок смачно сплюнул. Денег на билеты у них не было, времени, чтоб заработать в переходе, — тоже, даже шишек на ветке не осталось, все использовали. А на контроле стояла серьёзная тётенька, Шишок даже головой покачал и шепнул Ване:

— Настоящая богатырка, в другое‑то время не упустил бы случая присоседиться к такой. А нынче недосуг…

Богатырка перед самым их носом собиралась захлопнуть двери, потому что конкурс уже шёл полным ходом, даже сюда было слыхать. Но Шишок с выражением такого неподдельного, такого искреннего восторга смотрел на контролёршу, что та не устояла и ворчливо спросила:

— А вы чего ж не проходите? Шалавы уж там, по подиму ходют, костями гремят, мослы кажут.

— Да не больно‑то интересно на такое смотреть, — отвечал Шишок, не сводя восторженного взгляда с богатырки, и вдруг неожиданно для всех, в том числе для себя, сказал правду: — Да вот мать ищем этого парнишки, — кивнул на Ваню, — думаем, где‑то там она, среди шалав этих…

Богатырка воскликнула:

— Как так — ищете?! Почему?

Шишок, раз начав, решил, видать, продолжать:

— Бросила она его в младенчестве. Вот на след напали. Приехали в столицу из дальнего далёка. Чего–чего только в этой Москве проклятой не натерпелись. Менты у нас деньги вытащили…

Богатырка только глаза выпучила при последних словах.

— Идите! — Без лишних слов контролёрша распахнула двери в светлый зал. Видать, решила, что так‑то по–дурацки врать никто не станет.

Шишок даже прослезился, Перкун галантно клюнул богатырку в руку, а Ваня и не знал, то ли радоваться, то ли нет. По–прежнему не верилось ему, что мамка может быть здесь… Но все скорёхонько вбежали в тепло. Тут слёзы у Шишка мгновенно высохли, он деловито потащил всех за собой, как вроде уж бывал тут. Да не в зал, откуда слышалась музыка, а в обход, к каким‑то потайным дверям.