— Дон, Дон, а лучше дом!

Ваня тоже выкрутил свою одежду и повесил сушить на спинке кресла, вытащил из котомки вещи и их поразвесил, где только можно, вылил воду из своих раздолбайских ботинок и поставил на приборную доску, достал даже подарок Оглобли — Березайкину сосновую ветку — и тоже положил просушить, а то ведь сгниёт. Шишков полушубок повесил обыгать[63]. Шишок подскочил к полушубку и поглядел, в порядке ли медаль, потер её волосатыми ладошками, пробормотав: «Как бы не заржавела!» — и вернулся к пилотскому креслу. Одному Перкуну не надо было ничего сушить — он живо–два отряхнулся от воды, забрызгав всех кругом, и спросил:

— Куда летим‑то?

— Куда–куда, — проворчал Шишок, — известно куда — в Москву!.. Если, конечно, не собьют нас… К Раисе Гордеевне летим, старшей Василисиной сестрице, теперь на неё вся надежда, авось найдём у неё Валентину, а нет, так хоть узнаем, где она. Будем надеяться, что остался у Вальки мелок–от!..

Ваня с увлечением глядел в окно на расстилавшуюся внизу землю и, услыхав про Москву, улыбнулся. Неужели они летят в столицу?! Как хорошо, что так сошлось: ищут мел, а вместе с тем и Ванину мамку! И если она в Москве, они обязательно её найдут — чтобы Шишок да не нашёл! А бабушке Василисе Гордеевне придётся простить дочь, уж как она ни ерепенься… Все вместе они этого добьются, что бы там мамка ни сделала!..

— А ты думаешь — там Москва? — указывал меж тем Перкун на солнце, к которому направлялся самолёт.

— А вот ты мне и должон сказать, где столица нашей Родины… — говорил Шишок.

— Откуда ж мне знать, я там никогда не бывал.

— Ну и что, что не бывал… Небось, перелётные птицы, когда первый раз на юг летят, тоже прежде там не бывали, а знают же дорогу…

— Я не перелётная птица! Может, у них карта в голове прорисована…

— Карта! — воскликнул Шишок. — А ведь точно! Ну‑ка, хозяин, глянь‑ка, в бардачке… Может, завалялась какая‑нибудь фрицевская карта, если не сгнила за пятьдесят лет…

Ваня открыл бардачок, откуда вылилась водица, достал компас, потом тубус, открыл его и вытащил целую кипу мокрых и слипшихся карт. Отделив крайнюю, он разложил её на кресле и, встав на коленки, стал изучать. Напечатано было по–немецки, но Ваня мигом нашёл и Москву, и Ужгу — и с торжеством показал спутникам. Шишок принялся определять направление, и скоро самолёт, по уверениям Шишка, полетел в нужную сторону.

— А посадить‑то ты его сумеешь? — спрашивал подозрительно Перкун.

— Да уж попробую. Только думаю я, не придется нам садиться…

— Это ещё почему?

— А потому! Собьют нас, как пить дать, собьют! Э–э–х, хозяин! — повернулся Шишок к Ване и затряс лохматой башкой, — никогда не думал, что на немецком самолёте доведётся в Москву лететь! Я ведь тоже в столице‑то не бывал! Одно утешение — что кресты успели соскоблить! Я с прежним хозяином однажды тоже на «юнкерсе»[64] летел, дак мы в тот раз из плена бежали, выхода у нас не было… Наши чуть нас не сбили…

— Но не сбили же! — воскликнул Перкун.

— Не сбили. А в этот раз собьют! И правильно сделают! Вот только думаю, сейчас собьют или ближе к столице? Сначала, конечно, связаться попробуют, а рация‑то у нас не работает, я уж смотрел…

— Не собьют, — сказал Ваня. — Побоятся. Сейчас просто так иностранные самолёты не сбивают.

— Давай на что хочешь поспорим — собьют! Чтобы наше небо бороздил неизвестный немецкий самолёт — ни за что такого не допустят!

Поспорили, Перкун разбил руки спорщиков когтистой лапой.

А пока их не сбили, Ваня принялся отделять одну от другой и расстилать на полу мокрые карты. Оказалось, что карты тут были не только немецкие, но и свои, некоторые старинные, черчены не на бумаге, а на телячьей коже, была даже берестяная карта. Буквы были не такие, как нынешние, и Ваня не мог разобрать, что там написано. Шишок мельком глянул на одну из карт, которую показал ему Ваня, и сказал, что, скорее всего, в этот тубус Водовик и свои карты затолкал, может, с каких‑то затонувших в древности посудин, недаром он говорил, что этот самолёт — его резиденция.

Карты и вещи сохли — а далеко внизу промелькивали так, что и разглядеть не успеешь: леса тёмные, горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега крутые, пеньки и колоды… Шишок с его коротенькими ножками и ручками в этом самолёте был как мальчуган на взрослом велосипеде, когда ноги не достают до педалей, и крутить их приходится, не приседая на седельце. Ваня, кивнув на его ногу, спросил:

— И как это у тебя, Шишок, выходит?

— Управлять‑то? — не понял вопроса домовик.

— Да нет: то рука у тебя вытянется незнамо докудова, то нога?

— А–а, — махнул рукой Шишок, — это у меня редко, хозяин… Иной раз, — как вот сейчас, — тужишься, тужишься, а ничего… Токмо в самые решительные моменты получается. Всякий раз не знаешь: то ли пан, то ли пропал!.. То ли сильно озлиться надо, толи что…

И вот уже под самолётным брюхом раскинулся огромный город.

— Ядрёна вошь! — воскликнул Шишок. — Никогда не думал, что доведётся попасть в столицу! Домов‑то, домов! — восклицал Шишок, почти забыв про свои пилотские обязанности. — Вот где домовиков‑то должно быть! Хотя, конечно, они в этих каменных сотах не выживут. Нас и в нормальных‑то домах почти не осталось, а в этих… Сумнительно что‑то… И, выходит, бездушное это место — Москва… Кто душа дома, хозяин? Постень, домовой, значит!

— Ты бы лучше за штурвалом следил, Шишок, — обернулся к нему Перкун. — Посадишь самолёт, нет? Не сбили ведь нас…

— Не сбили… — несколько разочарованно проговорил Шишок. — Проморгали небось…

— Над городом уже не собьют, — сказал Ваня. — А где аэродромы‑то? В Москве их много должно быть.

— А кто ж их знает! — пробормотал Шишок. — И туда опасно лететь, там, небось, всё по часам расписано, кому взлетать, кому садиться. Как бы столкновения не учинить… Ладно, где‑нибудь да сядем, на каком‑нибудь широком месте…О! — воскликнул тут Шишок. — Вот и сопровождающие… Я же говорил, так не спустят!

Действительно, с двух сторон от «юнкерса» на безопасном расстоянии летела пара самолётов, один даже помахал крылами. Вежливый Шишок попытался ответить на приветствие, в результате чего Ваня с Перкуном кубарем покатились на пол, да и сам Шишок только чудом удержался на месте. Перкун прокудахтал что‑то невразумительное, а Ваня промолчал, только потирал ушибленный бок.

— Вот увидите, нас теперь на земле будут встречать… — говорил меж тем Шишок. — Арестуют, как пить дать!

— В «Матросскую Тишину» свезут? — спросил полушутя Ваня, хотя сердечко его забилось. Неужто и вправду посадят их в тюрьму?.. И это теперь, когда они так близки к цели…

— Из одной «Матросской Тишины» — да в другую, — просипел Перкун. — С корабля на бал!

— Надо прикинуться иностранцами! — воскликнул Ваня. — Им сейчас раздолье… Ты по–немецки умеешь говорить, Шишок?

— Н–ну, как сказать…

— Значит, не умеешь, — вздохнул Ваня. — Рожнака бы сюда…

— Да уж… Он бы им выдал: Guten Morgen, guten Tag[65], дам по морде — будет так! А ну–ко все по местам! Сейчас садиться будем!

Самолёт так резко пошёл на посадку, что, казалось, вот–вот пропорет крыши враз приблизившихся домов. Ваня вытаращил глаза — потому что садиться Шишок решил на Красной площади! Мальчик узнал не раз виденную на картинках Кремлёвскую стену, вдоль которой теперь мчался их самолёт… Хорошо, что народу на площади никого не было. А почему? Неужто закрыли площадь, разгадали, куда их несет, такой случай ведь был уж: какой‑то немецкий парень — как же его звали‑то? — посадил свой самолётик прямо на Красной площади — и, насколько Ваня помнил, ничего ему за это не было…

А из железного брюха уже выбросило шасси, и самолёт, подпрыгивая, мчался по брусчатке — у Вани всё внутри перевернулось. Самолёт с разгону подъехал к собору Василия Блаженного, развернулся и стал.