Лес потемнел — вроде понахмурился, и ближе придвинулся, стиснул тропу. И вдруг опять Ване послышались крадущиеся шаги за спиной. Он остановится — и шаги стихнут. Вернётся по вёрткой тропе, поглядит за поворот — никого нет. Двинется вперёд — и вновь лёгкие шаги позади него слышатся. Только теперь–то он совсем один… И нагой. Кто же это? Ваня что было сил побежал — и сзади побежали, вот–вот нагонят… Ваня уже боялся оглянуться, споткнулся, упал, глаза зажмурил, открыл: нет никого. Пошёл — опять шаги. Как в страшном сне… Вдруг послышался чей‑то тихонький, рассыпчатый, злорадный смешок. Ваня остановился. Стоит — и с места не может стронуться, ровно пришит к тропе. И тут шаги приблизились и остановились, а он и оглянуться не смеет…

Стал медленно, затаив дыхание, поворачиваться… И вдруг чьи‑то руки накинули удавку ему на шею и стали петлю затягивать. Ваня, вцепившись в горло, пытается оторвать верёвку, а она всё туже стягивает глотку. Уже нечем дышать, Ваня хрипом хрипит — и теряет сознание.

Очнулся он в непроглядной темени — ночь наступила? Нет, тут другое: дышать было тяжело, воздух спёртый, как будто он с головой чем‑то накрыт. Ваня потянул носом воздух — крепкий запах какого‑то животного шибанул в ноздри. Но не козлом пахло, Мекешин запах ему хорошо известен, а этого духа он никогда раньше не нюхивал. Руки, ноги, Ваня почувствовал, были крепко стянуты верёвками и затекли. Но ладанку не сорвали, он ощущал её легкое прикосновение где‑то возле правой подмышки. Рядом с ним шёл разговор неведомых существ, такой разговор, от которого у Вани все поджилки затряслись. Говорили двое, один голос был детский, вроде мальчишеский, другой — мужской. Слышались слова глуховато — из‑за того, что на Ване было что‑то наброшено да ещё рядом потрескивали горящие сучья, один Ванин бок подлизывал жарко полыхавший костёр. Детский голосок спрашивал:

— А может, его живьём закопать?

Мужской отвечал:

— Тут, Соловейко, торопиться нельзя, надо всё как следует обмозговать.

У Вани возникли дурные предчувствия, почему‑то ему показалось, что речь идёт о нём… В разговоре наступила пауза, которую заполнил треск сучьев, видно, костёр поворошили. Затем тот, кого назвали Соловейкой, вновь азартно произнёс:

— А давай его к верхушкам берёз привяжем и отпустим — и разорвёт его на две части.

— На две мало, надо его разрезать на тысячу кусочков, а куски по всему лесу раскидать — пускай его могилой будут желудки волков, воронов и лисиц… Или к лошадиному хвосту его привяжем, да и пустим Лыску вскачь…

— Не, Лыску жалко.

Но тут Ваня неосторожно ворохнулся — и это заметили.

— Погоди‑ка, вроде очухался. — произнёс мужской голос. — Шевельнулся, кажись… — Ване показалось, что над ним наклонились. — Много‑то не болтай.

— Я и не болтаю, — сказал обиженно Соловейко.

— Гляди, идёт уже…

Ваня, чей слух обострился до предела, услышал шаги.

— И что это вы тут расшумелись на весь лес? — произнёс певучий женский голос. — Что у вас в котле?

Соловейко с вызовом ответил:

— Пока ничего, вода кипит, а скоро мы тут кое-что сварим!

— И что же вы варить собираетесь? — спрашивал женский голос. — Птицы не подстрелили, зверя не убили, что варить‑то хотите? А это что ещё тут?

Баня почувствовал, как его потрогали за ноги.

— Не что, а кто! — отвечал мальчишеский голос. — Ни за что не угадаешь, кого мы в этот раз поймали…

— И не подумаю, очень оно мне нужно, загадки отгадывать. Ну‑ка, Большак, подвинься. Расселся тут… — Женский голос помолчал и всё‑таки спросил: — Что за добыча?

— А ты попонку‑то откинь, откинь — и узнаешь… — отвечал Соловейко.

Ваня зажмурился от белого света, метнувшегося в глаза. Дышать стало легко, он приоткрыл глаза — и увидел низко склонившееся над ним девичье лицо, распущенные волосы мазнули его по щекам, никогда в жизни не видал он такого красивого лица… Только взгляд серых глаз в стрельчатых ресницах был каким‑то странным, Ване показалось, девушка смотрит мимо него. Ванин взгляд метнулся испуганно: и он с облегчением увидел, что попона слегка только откинута, нагота его прикрыта. Вдруг девушка протянула к Ване руку — и, проведя по лицу, тут же отдёрнула:

— Ой, человек!

Ваня понял, что девушка, видать, слепая.

— Готовенький, только вымыть и освежевать, — произнёс парень лет двадцати, сидящий возле костра на здоровенном, вросшем в землю пне. На нём были солдатские штаны–галифе, дырявые — прореха на прорехе — и вылинявшие добела, и майка с какой‑то полустёршейся надписью. Обут был парень так: на одной ноге — кеда, на другой — кирзовый сапог.

— Человек‑то человек, да не простой человек! — говорил мальчишка, Ваниных примерно лет, одетый в мешок из‑под картошки; он сидел на корточках подле костра и жарил нацепленные на прут грибы. Кроме одежды, ничего странного в нём не было — ребятёнок как ребятёнок. Вот только взгляд у него… Ваню передёрнуло, когда он поймал на себе этот неистовый взгляд исподлобья. И ни в одном из этих лесовиков не было ничего необычного, разве что все, включая девушку, были одеты в такую рванину, что Ванина больничная одёжа сошла бы за костюм нового русского. Да ещё все, кроме парня, были босые.

— Какой ещё не простой? Городской, что ли? — спросила девушка, она выставила над костром худые, с длинными пальцами руки, хотя было тепло, а возле костра — так просто жарища.

— Городской‑то городской, да не просто городской… — сказал Соловейко. Он сунул низку с грибами парню и кивнул девушке: — Пошли‑ка отойдём, вишь, слушает… Он, знаешь, какой проныра, хитрован, каких мало. У, жихарь[22] недоделанный… —

Мальчишка чувствительно пнул Ваню в бок босой ногой. Ваня застонал. Девушка с мальчиком отошли в сторонку и о чём‑то шептались под нависшей осиной. Ваня, как ни прислушивался, ничего не услыхал, кроме удивлённого возгласа девушки.

Он огляделся: это был вытянутый лог, весь в кочках да колдобинах, поросший цветущим разнотравьем и редким кустарником, вокруг стеной стоят деревья, большей частью ели да осины. На том конце лога, на возвышении, широкий просвет, наверно, дорога, и там помахивает хвостом запряжённая в телегу и привязанная к стволу белая лошадь. Ванин взгляд, сделав круг, вернулся к костру.

Парень, оставшийся у костра, в упор, с тяжёлой злобой смотрел на Ваню, мальчик поёжился. Ему хотелось крикнуть: «Что я вам сделал?», но он смолчал. Видно, это какие‑то маньяки, разве найдёшь с ними общий язык? Вдруг парень, заскрежетав зубами, отбросил грибную жарёху, подскочил к Ване, откинул попону, схватил его на руки и, подняв над головой, вознамерился хорошенько шмякнуть о землю. Ваня заорал. Девушка, обернувшись, тоже закричала:

— Больша–ак! Остановись, погоди! Ты не один тут, мы все должны подумать, что с ним делать…

Большак, хоть и шарахнул мальчика о землю, но не так, как хотел. И всё же Ваня от удара едва опять не утратил сознание. Решив, что терять ему больше нечего, молчать — это верная погибель, а слова авось и помогут, закричал:

— Тётенька, миленькая, пожалуйста, выслушайте меня… Я же ничего вам не сделал… Мы к бабушке шли, тут ураган начался — я своих потерял, а эти меня догнали, и вот… Если вам есть нечего, так у меня тысяча рублей есть, это не простые деньги, возвратные… Я уверен, они вот–вот ко мне воротятся, надо только немножко подождать, а может, и тут где‑то денежка, руки‑то у меня связаны — а то бы я поискал и нашёл её. Возвратная тыща — очень полезная вещь, никогда голодными не будете. Я вам её по–честному проиграю — ваша будет. Только отпустите меня, пожалуйста. Что вы, звери, что ли? — Ваня сдерживал себя из последних сил, чтоб не завеньгать. Он лежал связанный, голый, беззащитный, а эти трое стояли над ним и смотрели. Соловейко захохотал:

— Ишь заливается, разжалобить хочет. Нашёл кого молить. Мы не звери, мы хуже… А деньги нам твои без надобности — хоть возвратные, хоть нет. Нам жизнь твоя нужна, а больше нам от тебя ничегошеньки не нужно!