Шишок поглядел на примолкшего Ваню и воскликнул:
— А ты, небось, и не знал?!
Ваня покачал головой.
— Во–от, а других судишь… О своём роду ничегошеньки не знаешь… Позорище! Потом… хозяин пришёл на пепелище‑то — я за ним и увязался. Ни один домовик избы своей не покидал допреж того! Только я… Беспримерный подвиг, можно сказать, совершил… Так всю войну с хозяином и провоевал…
— Не та земля дорога, где медведь живёт, а где курица скребёт, — сказал назидательно Перкун и, захлопав крыльями, неистово закукарекал.
Когда петух замолчал, Шишок повернулся к нему:
— Эх, Перо, не клевал ты пшена‑то проросшего военного, пороху не нюхал! Видел бы ты, как мы с хозяином поезда немецкие под откос пускали! Подложим взрывчатку, паровоз наедет, и — бах! Взрыв! Красота! Вагоны под откос один за другим. Да–а… — Шишок приподнял медаль, наклонился к ней, подышал и потёр рукавом, чтоб шибче блестела. Медаль звякнула. Шишок покосился на Ваню.
— Ну хорошо, — сказал Ваня, — немцы немцами, война войной. А кошка‑то тут при чём?
— Согласен, погорячился! Ну а чего она так свысока на нас смотрела, нагло так, ух! Как последний провокатор! Не удержался… Да и, знаешь ведь, хозяин, лес рубят, щепки летят…
Пошли дальше по деревне, но Шишок всё оглядывался на оставшуюся избу, Ваня же рад был, что хозяева на шум не выскочили, видать, ещё на работе все. Время‑то страдное. Если и был кто дома — печку ведь кто‑то топил, — то, видимо, какая‑нибудь глухня–старуха.
Возле каждой избы крутились куры с петухом во главе, кто купался в пыли, кто искал червяков… Мирная куриная жизнь при появлении важно выступающего Перкуна оказалась нарушена. Завидя гиганта петуха, не только деревенские петухи, которые были ему, конечно, не соперники, но и куры разлетались с квохтаньем кто куда. Притом что Перкун не обращал на кур ни малейшего внимания, никаких авансов не делал и просто шёл своей дорогой. Несколько самых впечатлительных куриц, побегав кругами, потолкавшись в задвинутые подворотни и с перепугу не найдя никакого укрытия, даже в обморок упали — лежали кверху лапами и не двигались.
— Чего это они? — удивился Ваня.
— А это они думают, что куриный бог с неба спустился, судить их будет, — сказал Шишок. — Может, правильно думают…
Перкун продолжал вышагивать, только искоса поглядывал на переполох, какой учинило его появление.
Шишок меж тем тоже не обращая на куриный гвалт ровно никакого внимания, опять нырнул в прошлое:
— После войны мы сюда уж не вернулись, слишком тяжёлые воспоминания… На новое место пошли — в город, который тоже был в развалинах. Хозяин избу построил, меня, конечно, с собой позвали. Куда ж без меня! Так вот и жили… Но это наше, наше место, тыщу лет тут Житные водились, а теперь, вишь, чужая кошка, как у себя дома, на воротах разлеглась…
Ваня внимательно слушал, на кошке больше останавливаться не стал, а до интересующего его вопроса Шишок так и не дошёл, тогда Ваня с самым равнодушным видом, на какой только был способен, спросил:
— Шишок… А чья это балалайка у тебя, какого Вальки?
— А? — Шишок недоуменно поглядел на Ваню: — Не какого, а какой, дочки хозяйской балалайка, Валентины. Шибко она музыкой увлекалась, сначала на балалайке играла, после пианино ей хозяин купил, очень уж любил девчонку. Последыш ведь она у них, долго после войны‑то не было у них детушек. Тех… прежних‑то не уберегли в войну… Василиса Гордеевна против была этой музыки. Ругом[17] ругалась, дескать, испотачишь[18] совсем девчонку–от, потом станешь локти кусать, да поздно будет. Так и вышло… Пианино ставить у меня места нет, да и не уважаю я его, а балалайку прибрал. А чего ей без дела‑то валяться, Вальки ведь нету.
— А где она? — с замиранием сердца спросил Ваня. Он жадно впитывал Шишковы слова, боясь прервать его, вдруг он опомнится да замолчит…
— А кто ж её знает…
— Не умерла? — с дрожью в голосе спросил Ваня.
— Да не должна. А… погоди, чего это я? Валентина ведь матерью тебе приходится. А я разболтался…
— Ничего не разболтался! — крикнул Ваня. — Должен же я про мамку свою хоть что‑то узнать! А то молчи, не спрашивай, не заикайся… А чего она вам сделала?!
Но Шишок насупился, и больше Ваня ни слова из него вытянул» не мог. Двинулись в сторону леса — и вдруг Перкун стал спотыкаться на ровном месте, налетал то на Ваню, то на Шишка, то на кусты, наконец сказал:
— Я, конечно, очень извиняюсь, но солнце закатилось, и я совершенно ничего не вижу… Куриная слепота. Так уж наша порода устроена…
— Тьфу! — сплюнул Шишок. — Совсем забыл, придётся заночевать в деревне.
— Только, чур, не на нашем месте! — сказал Ваня, опасаясь со стороны Шишка какой‑нибудь провокации в отношении нынешних хозяев.
— Ладно, — пожал плечами Шишок, — какой разговор.
— И дай слово, что не пойдёшь к ним в избу и не покусаешь там ещё кого‑нибудь. Как кошку‑то…
— Да больно они мне нужны, связываться.
— Нет, ты слово дай! — не отставал Ваня.
— Да чтоб мне на всю жизнь остаться бездомным, если я в энтот дом полезу!
— Хорошо, куда пойдём‑то?
— А в любую избу постучимся — и пустят. Путников — да ещё бы не пустили!
Подошли к крайней от леса избе, тут как раз мужик с двумя ребятёшками дрова колол.
— Эй, товарищ, — подошёл к нему Шишок, — переночевать пустишь?
— Чужих не пускаем, — не отрываясь от работы, ответствовал мужик.
— Каких это чужих, очумел ты, что ли, мы тут до войны жили. Житные мы, слыхал, небось? Нас тут каждая собака знала.
— Нет, не слыхал! — мужик ахнул топором по чурке, она разлетелась на два полешка, одно из которых чуть не угодило Шишку в нос. — Мы тут год только живём, беженцы мы, из Абхазии.
— Беженцы! — засмеялся Шишок. — Какие ещё беженцы! Ты мне глаза‑то не замазывай, беженцы! Война уж когда кончилась, беженцы они…
— Ты что, с луны, что ль, свалился, дед?.. Иди давай, не мешай работать, — заругался мужик. — Сказал, не пускаю, значит, не пускаю! Нас кто‑нибудь пустил? Из Москвы выперли, в дыре этой только смогли избу купить. И никто вас тут не пустит, лихих людей нынче много развелось. Вон напротив жаба одна живёт, Марковна, повитуха, она разве пустит, а больше никто, — мужик опять взялся за дело, мальчишки поколотые дрова брали в беремя[19] и впробеги[20] уносили во двор.
Двинулись к дому «жабы».
— Какая война‑то, хозяин, ты чего мне ничего не говоришь? — дёргал Шишок Ваню за штанину.
— Ну да, в прошлом году конфликт был у Абхазии с Грузией… Дак их мало ли конфликтов… Страна на кусочки развалилась…
Тут они подошли к воротам повитухина дома, разгневанный Шишок шваркнул балалайкой в ворота и закричал:
— Эй, хозяйка, принимай гостей!
— Каки‑таки гости? — раздался писклявый голосок, и в окошко высунулась толстая, с глазами навыкате, впрямь похожая на жабу, старуха. Так что у Вани разом возникли подозрения на её счет — а не побывала ли она когда‑нибудь жабодлакой… И в таком разе — а ну как и у него со временем выпучатся глаза и раздует его от водянки.
— Гости знатные! — отвечал между тем Шишок, подбоченившись.
— За постой деньги беру, по триста рублей с рыла, — уточнила старуха.
Шишок присвистнул:
— Да ты подкулачница!
— Сам подкулачник! Сейчас таки времена — рыночны отношения… А денег нет — это ваши проблемы!
— Вот те и раз! — воскликнул Шишок и вопросительно поглядел на Ваню. Тот кивнул. — Ладно, — смирился Шишок, — по триста так по триста. Деньги имеются… Пошли, робяты, в хоромы.
Повитуха постель им не постелила, накормить не накормила, отправила спать на сеновал. Но Шишок набился‑таки на чай, к чаю принесли пирожки, которые Василиса Гордеевна сунула Ване в котомку.
Вот как пригодились‑то, учитывая, что сельпо было уже закрыто.
